Спасибо, что не спешила, не настаивала и не пугала.
Просто была рядом.
Твоя Тамара.
P.S.
Машевка теперь и моя тоже.» Я перечитала эти строки.
Трижды.
Затем прижала письмо к сердцу.
И произнесла вслух, глядя в окно: — Ну, слава Богу.
Машевка снова дышит полной грудью.
А за окном тихо шел дождь.
Такой, что не тревожит, а нежно убаюкивает.
Как будто всё действительно стало на свои места. —— Глава 6.
День урожая
Сентябрь в этом году был щедрым.
Сухой, терпкий, словно выдержанное вино.
Ночи уже прохладные, но днём солнце всё ещё согревало.
В саду яблоки — крупные, сочные, падали прямо в ведро.
Тамара смеялась: «Это уже не сбор — это подарок».
Готовились к празднику.
День урожая у нас — не просто повод поесть и выпить.
Это как исповедь Машевки самой себе: что взрастили, что утратили, что сохранили.
Утром вышла на крыльцо — Тамара в длинной юбке, с пирогом в руках.
Пахло корицей, изюмом и чем-то неуловимо родным.
— Готова? — спросила я.
— Готова.
Только волнуюсь.
Как в первый школьный день.
— Да ну, — махнула я рукой. — Своих бояться не стоит.
Своих сразу видно — кто есть кто.
Она улыбнулась, но в глазах блестело волнение — его не скрыть.
И это правильно. —— Площадка у клуба напоминала ярмарку: столы ломились от угощений, дети бегали, старики сидели в тени лип, кто-то играл на гармошке, кто-то семечки щёлкал.
Женщины в платках, мужчины в чистых рубахах, у каждого — хоть баночка варенья, хоть пучок зелени.
Праздник — от сердца, не от кошелька.
Тамара принесла свой пирог.
Наша соседка Оля сразу подбежала: — О, молодец-то наша не просто осталась, а ещё и печь научилась!
Ну-ка, угощай, покажи, что и в Виннице люди толковые есть.
Тамара смеялась, а румянец на щеках был как мак среди травы.
Смущённая.
Но и гордая.
В этот момент подошёл Виктор.
В чистой рубашке, с пряжкой на поясе, волосы чуть влажные — видно, умывался после дороги.
Глаза ясные, шаг уверенный.
Он направился к ней — прямо.
Без лишних слов.
Протянул руку. — Пойдём.
И она пошла.
За руку.
На глазах у всех.
Люди смотрели.
Не злобно, нет.
Скорее с любопытством и добротой.
И в этих взглядах Тамара впервые ощутила: её приняли.
Не как чужую.
А как свою. — Ну вот, — прошептала я Оле. — Видишь, как сердце обрело своё место.
А она только кивнула: — Машевка, как земля: чужое не удержит, своё — накормит. —— Ближе к вечеру, когда костры уже потрескивали, а небо стало лиловым, Тамара села рядом со мной.
Виктор отлучился — помогал натягивать провод для гирлянд.
— Бабуль, — сказала она, закутавшись в шерстяную шаль. — Сегодня я поняла: меня здесь признают.
Не «городскую», не «внучку бабки Анны», а просто — Тамару.
— Вот и хорошо, — ответила я. — Жить надо так, чтобы тебя знали не по документам, а по теплу души.
Она обняла меня.
Губы дрожали — не от холода, а от эмоций.
— Я боюсь, что всё это — как сон.
Что проснусь, и опять офис, метро, чужие лица.
— Не бойся.
Всё настоящее не снится.
Оно просто существует. —— Ночью, когда мы уже шли домой, усталые, но счастливые, Виктор взял Тамару за руку.
Шли молча.
По тропинке, где звёзды густо осыпали небо.
А воздух был настолько чистым, что казалось — сердце дышит легче.
На повороте он остановился.
— Ты сегодня была как свет.
Без городского пафоса, без лишних слов.
Просто — свет.
Она не ответила.
Только сделала шаг ближе.
И он обнял её.
Не так, как в кино — бурно и страстно.
А тихо, нежно, словно знал: это на долго.
Это — всерьёз. —— Дома она долго не могла уснуть.
Сидела у окна, смотрела, как луна скрывается за крышей сарая.
Я прошла мимо — в тапочках, в халате, с кружкой тёплого молока.
— Спишь? — спросила.
— Нет.
Думаю.
— О чём? — поинтересовалась.
— О том, а если бы я тогда не осталась?
Я бы потеряла и Виктора.
И школу.
— Всё в твоих руках, девочка, — сказала я. — А теперь иди спать.
Она улыбнулась.
Легла.
И уснула.
За окном тихо шелестела листва — словно Машевка пела ей колыбельную. —— Эпилог.
Как яблоня в цвету
Весна пришла рано.
Снег растаял, будто обиделся, что не смог удержаться под мартовским солнцем.
Ветер ещё пронизывающий, но уже с запахом талой воды, дымкой и чем-то молодым, ещё не распустившимся — надеждой, может быть.
Или любовью.
Тамара бегала в школу.
Дети её слушались.
Любили.
Смеялись, когда она вставляла в уроки английского «бабушкины байки».
А бабка я что?
Хожу, смотрю.
Радуюсь.
Виктор стал заходить всё чаще, уже без формы — просто так.
То доску на крыльце починит, то поленницу поправит.
Недавно принёс копчёной рыбы: «Сами коптили.
Над озером в Машевке.
Угли вишнёвые».
Да где же ты раньше был, золотой?
А Тамара светится.
Как лампа под абажуром.
Вечерами вяжет.
На этот раз — носки. «Для Виктора, — говорит, — у него ноги всегда мёрзнут».
Любовь ведь в мелочах, а не в словах. —— И вот в одно утро он пришёл.
С букетом.
Не роз, не тюльпанов.
Подснежников.
В марте.
— Где же ты их нашёл? — спрашиваю, хотя и так понимала.
— Есть одно место за оврагом.
Там цветёт, словно ковром.
Тамара вышла — глаза ещё сонные.
Он подошёл к ней — прямо, без суеты.
На колено не опустился, но голову склонил.
— Тамара, — сказал. — Пойдёшь за меня замуж?
Она молчала.
Но щёки горели.
— Пойду, — тихо ответила.
Он встал, прижал её к себе.
Без слов. —— Свадьбу сыграли в клубе.
Без пышности, но весело.
Все пришли: и Оля с пирогами, и Миша, тракторист, с гармошкой, и даже Валентина Ильинична из школы — строгая, но растроганная.
Я с иконой в руках. «На благословение», — сказала.
И Тамара заплакала.
А Виктор кивнул, будто понял всё, даже то, что осталось несказанным.
Танцы продолжались до полуночи.
Песни — народные, живые.
Виктор с Тамарой кружились, и не важно, что это не вальс и не джаз.
Главное — глаз в глаза.
Душа в душу. —— А вечером, когда все разошлись, и только пёс у порога остался дремать, я сидела на завалинке.
Смотрела на небо.
А там звёзды — словно благословение свыше.
Тамара вышла — глаза сияют.
— Бабуль, — говорит, — спасибо тебе.
— За что же? — спрашиваю.
— За то, что дождалась.
За то, что не удерживала.
Я улыбнулась: — Нет, это не я.
Это ты.
Ты как яблоня в цвету.
Сама себе весна.
А я лишь рядом была.
Она крепко меня обняла.
И осталась.
Не только в доме.
В жизни. —— Так Машевка и ожила.
Потому что, как сказала потом Оля: — Когда молодая душа остаётся, земля благодарит.
И правда.
Даже яблони зацвели как никогда.
Вот так мы и живём.
Между клубом и школой, между хлебом и пирогом, между ветром и светом.
А сердце — на своём месте.
И не нужны нам столичные улицы, если здесь, в тишине, звучит настоящее «люблю».
