Он звучал слабым, словно пробивался сквозь густой слой ваты.
Это был голос больного, одинокого человека.
Игорь устремил на Ольгу быстрый, победоносный взгляд.
Мол, слушай сюда.
Слушай и испытывай стыд. — Привет, мам.
Как ты?
Я просто хотел узнать, как у тебя дела, — его голос мгновенно изменился.
Из него исчезла вся напряжённость и жесткость, он стал мягким, нежным, полным сыновней заботы.
Это была мерзкая, притворная игра, и Оля видела её с пугающей ясностью. — Ой, Игорьчик… Да вот… Лежу.
Голова сегодня кружится.
Ждала тебя, ведь ты обещала зайти.
Она не приедет?
Что-то случилось?
Каждое слово Нины Ивановны было наполнено старческой обидой и тревогой.
Прямо она не жаловалась, но её интонации рисовали картину одиночества лучше любых слов. — Нет, мам, она не приедет.
У неё… работа, — Игорь сделал многозначительную паузу, вкладывая в это простое слово целый океан упрёков. — Очень много работы.
Важные дела.
Оля стояла, прислонившись к холодной поверхности холодильника, и молчала.
Она не шевелилась, почти не дышала.
Она слушала этот разговор и ощущала, как внутри неё замерзает последняя искорка тепла к человеку, который находился всего в двух шагах от неё.
Он не просто вступал с ней в спор.
Он цинично и хладнокровно применял больную мать как тарана, чтобы проломить её волю.
Он обратил её страхи и одиночество в оружие, направленное против женщины, которую, по его словам, любил.
Это было за пределами всего.
Это было подло. — А ты поела что-нибудь? — продолжал свою игру Игорь. — Тебе надо есть, мам.
Ты же знаешь, что нельзя оставаться голодной. — Да что я одна буду есть… Нет совсем аппетита.
Наверное, давление опять.
Таблетку приняла, лежу, смотрю в потолок.
Хорошо, что ты позвонил, сынок, а то совсем тоскливо… Он дал этой фразе повиснуть в воздухе, чтобы она как следует проникла в совесть Ольги.
Он смотрел на неё с явным превосходством.
Его взгляд говорил: «Ну как?
Поела?
Теперь поняла, какая ты бессердечная?» Но он ошибся.
Он ждал увидеть на её лице слёзы, раскаяние, стыд.
А увидел лишь маску изо льда.
Её глаза, прежде живые и тёплые, превратились в два тёмных, непроницаемых кристалла.
В них не было ничего — ни злости, ни обиды.
Лишь пустота.
Пустота там, где ещё час назад жила любовь.
Она смотрела сквозь него, видя уродливую суть его поступка.
В этот момент она окончательно поняла: дело не в его матери.
Дело в нём самом.
В его прогнившей, корыстной натуре, для которой каждый человек — лишь ресурс.
И мать его, и она — все были лишь функциями, инструментами для обеспечения его личного комфорта и спокойствия. — Ладно, мам, отдыхай, — сказал Игорь, завершая разговор. — Мы тут… разберёмся.
Я с ней поговорю.
Всё будет хорошо.
Он отключил звонок и с довольным видом положил телефон на стол.
Он был уверен, что партия сыграна и выиграна.
Он ждал её капитуляции.
Он рассчитывал, что она сейчас подойдёт, обнимет его и признает, что он был прав.
Он ждал напрасно.
Тишина, наступившая после звонка, была густой и тяжёлой.
Она не звенела и не давила — она просто существовала, как новый невидимый предмет в комнате.
Игорь положил телефон на стол и скрестил руки на груди, принимая позу победителя.
Он смотрел на Ольгу с плохо скрываемым торжеством, ожидая, что сейчас она сломается, подойдёт и начнет извиняться.
В его мире это был шах и мат.
Он прижал её к стене неопровержимой уликой — страданиями собственной матери, и теперь ждал её безоговорочной капитуляции.
Он ждал минуту.
Две.
Затем произнёс так, чтобы она услышала в любой точке их квартиры: — С завтрашнего дня ты снова берёшься за свои обязанности!
