Банальные оскорбления? — А зачем что-то большее? — он выдавил из себя насмешливый смешок. — Ведь это правда.
Помнишь, как ты плакала после того выкидыша?
Как кричала, что никогда не сможешь иметь детей?
Моя ледяная невозмутимость, моя броня, впервые дала трещину.
Он заметил это.
И нанес новый удар, с садистским удовольствием.
Моя невозмутимость впервые дала трещину.
Он это увидел.
И снова ударил, наслаждаясь своей жестокостью. — Ты всерьез думала, что я тебя жалел?
Поддерживал?
Я тихо смеялся про себя.
Потому что в этом была истина.
Ты — бракованный экземпляр.
Пустышка.
Природа сама тебя отвергла.
Он говорил.
Говорил то, чему я когда-то доверяла в самые мрачные ночи.
То, что он клялся помочь мне забыть.
Он выворачивал мою боль наружу и швырял мне ее в лицо. — Кому нужна такая, как ты?
Только мне.
Я подобрал тебя, дефектную.
Я обеспечил тебе дом.
А ты… Вот оно.
Точка невозврата.
Последняя капля.
Внутри меня не разорвалось ничего.
Напротив.
Что-то наконец заняло свое место.
Все годы унижений, контроля, подавления — все сжалось в один маленький, раскаленный до бела шарик.
И он взорвался. — Ты прав, — произнесла я так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы понять. — Ты меня подобрал.
И это была твоя главная ошибка.
Он не успел осознать.
Я рванула вперед.
Не как жертва, а как охотник, выждавший подходящий момент.
Он выставил руки, но я была к этому готова.
Я ударила не молотком, а кулаком, в который была сжата рукоять.
Удар пришелся в кадык.
Он выставил руки, но я была к этому готова.
Я ударила не молотком, а кулаком, в котором крепилась рукоять.
Удар пришелся в кадык.
Он согнулся, издав хриплый звук.
Но он был силен.
Он отмахнулся, задев меня по плечу, и я отлетела к стене.
Рука обожгла боль.
Он попытался подняться, но я уже стояла на ногах.
Адреналин сжигал любую боль.
Я схватила с комода тяжелую чугунную статуэтку — уродливого орла, его подарок — и со всей силы ударила ею ему по колену.
Хруст был отвратительным, мокрым.
Алексей рухнул на пол, завывая от боли.
Этот крик уже не был человеческим.
Он катался по паркету, обхватив раздробленное колено.
Я стояла над ним, тяжело дыша, плечо горело огнем.
Моя холодная маска спала.
Но под ней не было страха или слез.
Там жила только ярость.
Он посмотрел на меня снизу вверх.
В его глазах больше не было ничего, кроме ужаса.
Он наконец понял. — Теперь ты будешь просить прекратить всё это, — прошептала я. — Но я тебе этого не дам.
Твоя тюрьма только что превратилась в твой личный ад.
И я — твой единственный надзиратель.
Прошло шесть дней.
Время растекалось густой, дурно пахнущей жидкостью, измеряемой его хрипами и моими шагами.
Я оттащила его в угол, подстелив старое одеяло.
Это было нелегко, он тяжелый.
Но я справилась.
Нога распухла до чудовищных размеров и почернела.
Первые два дня он кричал и угрожал.
На третий день начал торговаться, обещая всё, что угодно.
На четвёртый — плакал и молил.
На пятый — замолчал.
А я жила.
В первый же вечер я нашла его телефон.
Отправила начальнику сообщение: «Свалился с температурой.
Ухожу на больничный на неделю».
Написала его другу-собутыльнику: «Едем к теще, телефон будет вне зоны».
Я подчищала за ним следы, как он всегда учил меня делать это за собой.
Я приносила ему стакан воды утром и вечером.
И кусок хлеба.
Ставила в метре от него, заставляя ползти.
Я приносила ему стакан воды утром и вечером.
И кусок хлеба.
Ставила в метре от него, заставляя ползти.
К шестому дню он уже не ползал.
