Мы — кровь родная!
Ты не имеешь права так поступать с нами!
Мы увольняемся!
Сейчас же! — поддержал её дядя Виктор, вставая и опрокидывая стул. — И всех за собой уведём!
Посмотрим, как ты тут одна будешь плакать! — Пожалуйста, — спокойно ответила я, не моргнув. — Только по договору, который вы вчера подписали, не читая, так торопились получить наличные…
Пункт 7.4.
За досрочное расторжение контракта с вашей стороны в период антикризисного управления предусмотрена неустойка.
В размере трёх месячных окладов.
С каждого.
Я наблюдала, как эта информация постепенно доходила до них.
Как она проникала сквозь гнев, через гордость и уверенность в собственной безнаказанности.
Дядя Виктор соскользнул обратно, чуть не упав мимо стула.
Тётя схватилась за сердце, театрально закатив глаза. — У вас таких денег нет, — продолжила я, добивая их фактами, словно забивая гвозди. — Вы уже израсходовали аванс на долги и на тот банкет.
Так что… садитесь работать.
И, Ирина Петровна, сделайте мне кофе.
Без сахара.
И в чистой чашке.
Я проверю пальцем, скрипит ли она от чистоты.
Следующие месяцы превратились в затяжную, изнуряющую борьбу.
Воздух в цеху стал пропитан ненавистью.
Тётя Тамара и дядя Виктор саботировали всё, до чего могли дотянуться.
Они «случайно» теряли накладные, путали лекала, шёпотом обсуждали меня с швеями в углах, рассказывая, что я самодурка и скоро всех выгоню.
Я ощущала это сопротивление всем телом.
Каждая дверная ручка казалась липкой от их злобы.
Каждый документ, который приносили мне на подпись, словно был пропитан ядом.
Я стирала пальцы, перебирая архивы, восстанавливая учёт, который они вели на клочках бумаги.
Но я держалась.
Я была камнем.
Я уволила бухгалтера Нину Васильевну за двойную отчетность.
Я наняла новых сотрудников — молодых, злых, жаждущих работы.
Я заставила вымыть цех так, что он перестал пахнуть табаком и начал источать запах хлорки и свежей краски.
Этот резкий, химический аромат стал для меня символом очищения.
Родственники скрежетали зубами, но работали.
Неустойка держала их крепче цепей.
Каждый день я замечала, как тётя с отвращением наливает мне кофе, а дядя Виктор с ненавистью смотрит мне вслед.
Но они боялись потерять последние деньги. — Ты жестокая, Елена, — шипела тётя, когда я заставляла её распарывать кривые швы на партии брюк. — Бог тебя накажет.
Нельзя так с семьёй.
У тебя нет сердца, только калькулятор. — Семья — это те, кто подставит плечо, а не подножку, — отвечала я, не поднимая головы от отчётов.
Бумага была сухой и шероховатой под пальцами.
Цифры складывались в стройные ряды.
Бизнес начинал оживать.
Я приобрела новое оборудование.
Гладкий, прохладный пластик новых швейных машин приятно ощущался в руках.
Я нашла новых поставщиков с качественными тканями, к которым хотелось прикасаться.
Я спала по четыре часа в сутки прямо в кабинете, на жёстком кожаном диванчике, но чувствовала странное удовлетворение.
Дядя Виктор и тётя Тамара ушли ровно через полгода, день в день.
Они бросили мне заявления на стол, даже не попрощавшись.
Забрали свои кружки, свои изношенные тапочки и исчезли.
Я осталась одна в огромном, гудящем машинами цеху.
Я провела рукой по металлическому корпусу оверлока.
Он вибрировал, живой и тёплый от работы.
Это была победа.
Но почему-то радости не испытывалось.
Была лишь усталость и ощущение, что я отмыла руки от чего-то очень грязного, но запах остался.
Елена потеряла бизнес.
Это произошло не сразу.
Сначала наступил кризис, когда цены на фурнитуру взлетели втрое.
Затем — продолжительное падение спроса, когда никому не требовались качественные платья, все перешли на дешёвый трикотаж.
Потом — несколько неудачных вложений, когда я доверилась партнёрам, оказавшимся акулами покрупнее меня.
Я боролась до последнего.
Я продала квартиру, машину.
Я снова переехала в съёмную «однушку» на окраине.
