Я пробовала говорить с собой вслух. — Тамара, сколько раз тебе было хуже.
Ты ведь сильная, — тихо повторяла я, наливая чай в чашку с отколотым краем.
Но слёзы лились сами собой.
Похоже, настал момент, чтобы выплакать все годы — за преданное доверие, за свою веру, за надежду.
В тот вечер я решилась: подошла к зеркалу и наконец взглянула на себя без прикрас.
Волосы слегка поседели, морщин стало больше, улыбка словно поблекла. — Вот ты какая, — сказала я. — Настоящая.
Стало даже немного страшно, понимаете?
Оказалось, легче казаться сильной для всех, чем допустить собственную уязвимость.
Я боялась рассыпаться. * * * На следующий день взяла телефон и написала Алексею: «Нам нужно поговорить.
Так дальше нельзя.
Жить в тени».
Ответ не заставил себя ждать: «Да, Тамара.
Я приеду.
Я тоже больше не могу».
Что-то щёлкнуло внутри, дыхание сбилось, пальцы похолодели.
Но назад пути не было — нужно было решить: прощать или отпустить? * * * Вечером он стоял у двери.
Другой — померкший, с морщинками у глаз, с усталостью в позе, но с тем же любимым жестом — потирает переносицу, когда волнуется.
Мы сели за кухонный стол, где помнится и первые, и последние ссоры; туда, где когда-то лежали школьные тетрадки сына и аккуратно разложенные яблоки. — Почему мы сейчас, как чужие, Тамара? — спросил он, наклонившись вперёд. — Почему обо всём узнали последними? — Потому что мы боялись признать — себе, что устали.
Что что-то сломалось, — ответила я.
Говорила тихо, но слова звучали громко, словно внутри. — Я тебя не разлюбил, Тамара.
Просто… многое ушло. — А может, наоборот, пришло? — не удержалась я. — Эта пустота… она ведь тоже про любовь.
Про тоску по друг другу, а не про холод.
И мы молчали.
Долго-долго.
Казалось, часы остановились, чайник не закипает, за окном та же ночь, что и всегда. — Тамара, чего ты хочешь? — мягко спросил он наконец.
Я задумалась. — Я хочу не быть жертвой, не обвинять, не быть пустым эхом.
Я хочу оставаться собой.
Желаю остаться живой.
Алексей взял меня за руку.
Тёплую, мужскую, знакомую — но и в то же время чуждую. — Значит, будем жить.
Для себя. * * * В ту ночь я впервые за много лет спала спокойно.
Без пробуждений, без тяжёлых сновидений.
Началось что-то новое — не молодость, конечно, но и не старость.
Время жить полной жизнью.
Для себя… и для новых радостных встреч. **** С того разговора жизнь не стала сразу простой и гладкой.
Чудес не случилось — то, что наделано за годы, быстро не исправить.
Мы с Алексеем жили словно на новом круге: по-старому, но с новым пониманием.
Игорь с Валей приезжали по выходным, делились своими мелкими и крупными событиями.
Уже не так отчаянно просили совета, но приносили свежие пироги, смотрели на меня по-доброму, будто я стала им нужнее, чем раньше.
Иногда, ранним утром, когда в доме тихо и ни один радиоприёмник ещё не включён, я подходила к окну и смотрела на свои старые кусты гроздистой сирени.
Сколько всего видела эта сирень — и зимние метели, и весенний дождь, и даже редкое солнечное затмение.
Теперь могла позволить себе такую роскошь: чувствовать, о чём скучала, когда штопала Игоревы носки или ждала мужа с работы.
Позволить себе горевать, радоваться, порой плакать без причины, а главное — снова искренне смеяться, как в юности. * * * Бывают вечера, когда мы с Алексеем просто молчим.
Он подогревает мне чай, я подаю ему кусочек яблочного пирога — медленно, с особым смыслом.
Это не руины прежней любви, нет.
Это — другая, тихая, зрелая нежность, которая приходит не сразу.
Как старое дерево, живущее уже не цветами, а корнями.
И всё же, как ни странно, стало легче не тогда, когда все проблемы развязались, а в тот момент, когда я решилась взглянуть на свою жизнь честно и без страха.
Стены дома не сдвинулись, мебель осталась на месте, и даже занавески соседка шьёт теперь из новых тканей.
Только этот дом стал теперь моим — по-настоящему моим, потому что в нём разрешено быть собой: и грустной, и игривой, и уставшей, и загадочно тихой.
Наверное, это самое главное. * * * А раз в неделю, собираясь всей семьёй, мы теперь смеёмся по-новому.
В нас было что-то, что уже невозможно потерять — опыт, память, умение слушать.
И, возможно, именно такой была моя взрослая мечта — знать, что я не просто «жена» или «мать», а Тамара.
Живая, тёплая, настоящая.
Та, которой, как ни распутывай нити — всё равно поверишь.
