Ольга опустила взгляд и начала нервно теребить край халата. – Он хороший парень, – произнесла она тихо.
Мы встретились на вокзале.
Он… Ну, просил у людей деньги, попрошайничал.
Но он хороший человек!
Не поднимает на меня руку, не обижает.
Я пустила его пожить у себя.
Потом он уехал к маме в Одессу.
Говорит, что скоро вернётся.
Тамара слушала этот бред, а окружающий мир постепенно распадался на мелкие кусочки.
Нищий.
Попрошайка с вокзала.
Сбежал.
И она действительно верит, что он «вернётся». – И ты всё это время… – с трудом подбирая слова, чтобы осознать масштабы беды, спросила Тамара. – Ты пила?
Скажи честно!
Тишина Ольги говорила громче любых слов.
Её испуганный, уклончивый взгляд был ответом.
Холодный и тошнотворный ужас сковал Тамару.
Она отступила шаг назад, глядя на сестру, на этот грязный дом, на живот, в котором рос ребёнок.
И вдруг, с пугающей ясностью, всё стало понятно.
Поняла, почему Ольга обратилась именно сейчас.
Не из-за болезни.
А потому, что страх наконец одолел лень и равнодушие.
Она не ходила к врачу.
И боится справляться с последствиями одна.
Боится родов, больного ребёнка, ответственности.
И уже знает, к кому бежать.
Кто решит проблемы, оплатит счета, проведёт бессонные ночи.
Кто возьмёт на себя заботу ещё и об этом ребёнке.
Тамара посмотрела на сестру и впервые в жизни не испытала ни жалости, ни вины.
Лишь всепоглощающий, животный ужас. – Ты сошла с ума… – прошептала Тамара.
Ольга молчала.
Она просто смотрела на Тамару испуганными, пустыми глазами, и в этой тишине было страшнее любого признания.
Это был молчаливый договор, который Тамара не принимала, но который все вокруг – мама, обстоятельства, сама Ольга – воспринимали как аксиому.
Тамара развернулась и почти бегом выбежала из квартиры, хлопнув дверью.
Она спускалась по лестнице, задыхаясь не от физической усталости, а от паники.
Нужно было бежать.
Пока не стало слишком поздно.
Пока ребёнок в животе сестры не превратился в живого, кричащего человека, которого придётся любить, кормить и спасать.
Вся жизнь.
Стук собственного сердца отдавался в висках, заглушая шум города за окном автобуса.
Тамара везла домой не усталость, а ледяной, парализующий страх.
Он был тяжелее любого груза.
Образ будущего, в котором ей придётся ухаживать за больным ребёнком Ольги, мелькал перед глазами, словно дурной сон.
Она не могла рассказать об этом маме.
Мама и так стала хрупкой, как фарфоровая кукла.
Её мир держался на двух опорах: «Тамара – моя опора» и «Несчастная Ольга, её нужно беречь».
Разрушить одну из этих опор означало погубить её.
И Тамара соврала, когда по дороге домой ей позвонила мама и спросила о Ольге. – Всё нормально, работает.
Простудилась немного, но лечится, уже поправляется.
Ложь вылетела легко.
Она срывалась с уст, словно заученная мантра.
Это был щит, защищавший покой матери.
И клетка, в которую Тамара сама себя запирала.
Дома пахло мамиными лекарствами и вчерашним супом.
Тамара сняла пальто, почувствовав удручающую усталость.
Рука сама потянулась в сумку, чтобы достать кошелёк и положить его на привычное место.
Но кошелька там не оказалось.
Сердце пропустило удар.
Она застыла на месте, затем, охваченная паникой, стала искать в карманах пальто, джинсов, перевернула сумку, высыпав всё содержимое на стол.
Ключи, косметичка, пачка салфеток.
Кошелька не было.
Леденящий страх пробежал мурашками по спине.
Она судорожно пыталась вспомнить, где последний раз доставала кошелёк: аптека, магазин… Кошелёк был!
Оплачивала картой.
Значит, выронила?
