Когда ты молод, кажется, что весь мир должен подстраиваться под твои желания — даже дом, даже стены, даже мама.
Я хорошо помню, как в свое время мечтала о «Жигулях» — чёрных, сверкающих новой краской, пока сын спал в своей маленькой кроватке.
Тогда мне казалось: стоит только захотеть — и всё окажется возможным.
Но когда сын повзрослел, моё сердце словно разделилось на две части — одна по-прежнему готова отдать всё, что есть, а другая упорно напоминает, что дом — это не просто вещь, которую можно обменять на очередную мечту.
Стоял солнечный, хотя и прохладный апрельский день.
Я поливала фиалки на подоконнике и наблюдала, как во дворе, нарочито неуклюже, играют мальчишки в футбол — один из них, с растрёпанными волосами и в огромном пуховике, так напоминал моего Ивана в детстве. — Мам, надо поговорить, — внезапно сказал Иван, не разувшись, сбросив куртку на кухонный табурет.
Я сразу поняла: это не будет просто беседа.
Ему уже тридцать три, но в душе он всё ещё мальчик, для которого мама — последний оплот и авторитет в решении жизненных трудностей. — Говори, сынок, — я вытираю руки о фартук, хотя там уже почти нечего вытирать.
Он, помявшись, сразу перешёл к делу: — Мам, а если… ну, вот… Может, стоит избавиться от твоего второго этажа?
Продадим, я машину куплю… Ну, понимаешь…
Мне для работы очень нужна.
Я тебе часть отдам — можешь прикупить что-нибудь поменьше, поближе ко мне… В этот момент моё сердце сжалось, словно маленькая вишня.
Я слушала его и боялась взглянуть в глаза — чтобы не показать ни обиду, ни страх.
Тем более — не дать почувствовать хоть намёк на злость.
Иван говорил быстро, спотыкаясь, оправдываясь: про пробки, про дальние маршруты, про то, как машина будет ему просто необходима.
И ведь он не просит из корысти, не для пустой роскоши… но словно ножом по живому — дом для меня не просто стены.
Это словно вся моя жизнь, мои радости и ошибки. — Сынок, — тихо сказала я, и из горла вырвалось: — Как же так… А я?
Ты хоть подумал обо мне?..
Он замолчал, нахмурился, уткнулся в телефон.
Вдруг воцарилась необычная тишина.
Слышно было, как сверху у соседей кто-то пускает воду в ванну — за годы я привыкла к этим звукам: они словно пульс этого дома, моей жизни.
Всё это — часть меня.
И почему-то — впервые за многие годы — я испугалась… что могу потерять всё это. — Мам, да что уж там.
Люди и не в таких ситуациях расстаются.
Мир большой, — пробормотал Иван, отчётливо ощущая моё молчание.
Я посмотрела в окно.
На детской площадке мальчик забил гол и широко улыбнулся.
Я невольно улыбнулась в ответ… и подумала: кто же обо мне позаботится, если не я сама?
После нашего разговора дом словно застыл.
В последующие дни Иван как-то опустил плечи, стал тише ходить, появлялся реже, а каждый звонок был коротким — только стандартные фразы: «Привет, как ты?», «Всё нормально».
Я чувствовала — внутри у него бурлит обида.
Или даже больше — ощущение несправедливости: почему его взрослая жизнь вновь упирается в мамину дверь?
Почему мама не понимает… А я всё ходила по комнатам, переходя от одного окна к другому — словно впервые по-настоящему всматривалась в своё жилище.
Стены напоминали слоёное тесто жизни — вот здесь мы когда-то переклеивали обои, хоть и хуже всех в подъезде, но своими руками; там, в углу, пятно от первого акварельного портрета сына, когда он ещё ходил в школу… А у дверей на балкон — маленькая вмятина, память о том, как Иван впервые принес домой котёнка, и тот попытался убежать в зимний мороз.
Всё дышало его детством, моими страхами и прошедшими веснами.
И вдруг я осознала: всю жизнь мы, женщины, жертвуем частичками себя — ради детей, мужа, родителей.
Но рано или поздно наступает момент, когда самой нужен свой уголок — пусть небольшой, пусть старенький, но именно твой.
В голове глухо стучала мысль: «А если я соглашусь?
Куда тогда пойти?
Кому я там буду нужна?» Даже если бы и захотела — память не позволит уйти, из этой панельки я уже никогда не вырвусь, разве что из собственного сердца.
Вечером за мной пришла Тамара, соседка из подъезда.
Та самая, которая знает о жизни Ивана чуть ли не больше меня — потому что всегда мгновенно чувствует чужую беду.
Пришла с пирожками. — Ну что, барышня, чай ставь! — и без лишних слов стало ясно, что разговор предстоит серьёзный.
Мы уселись на кухне.
За окном светили редкие фонари, ветки качались на ветру, а я всё никак не могла подобрать слова. — Лид, скажи честно, я плохая мать? — вдруг вырвалось у меня. — У меня взрослый ребёнок, работы нет, машина ему нужна, а я… Я просто не могу… Всё внутри сжимается — не отдать!
