Все растет! – с восторгом начала Оксана, но затем смутилась и указала на сумку. – А это… я кое-что для вас привезла.
Знаете, я раньше… ходила на курсы по дизайну интерьеров.
Оказалось, что это не мое, не прижилось.
Пока училась, накупила много всего… теперь уже ненужного.
Вот эти шторы… совершенно не подошли к нашим окнам… Махровые полотенца, прихватки, теплые пледы, посуда… Все новое, хорошие вещи, лежат без дела.
Можно я вам это подарю?
У вас такой уютный, настоящий дом… в деревенском стиле… кантри.
Эти тарелочки с васильками очень хорошо сюда впишутся!
А давайте я покажу скатерть?
Вы потом сами все красиво разложите, как вам будет удобнее… Она, как и в прошлый раз, снова стала лихорадочно перебирать содержимое сумки, демонстрируя ту или иную вещь, рассказывая о ней, оправдываясь и надеясь, что старушка не увидит в этом проявления жалости, не осудит и не прогонит ее.
Но Нина Ивановна не прогоняла.
Она молча глядела на эту красивую, взволнованную женщину, и с каждым мгновением ее лицо становилось все печальнее и строже.
Наконец она тяжело села на табуретку и положила на колени свои натруженные, искривленные артритом руки. – Положи, детка.
Хватит, – тихо произнесла она.
Ее голос звучал устало и с оттенком вины. – Ты хорошая девочка, Олечка.
Добрая, с открытым сердцем.
А я… я тебя обманула.
Оксана застыла с пышным, разноцветным пледом в руках. – Что?
Я… сегодня утром плавала в бассейне, – растерянно прошептала она, касаясь мочки уха. – Вероятно, вода попала… Слышу плохо. – Говорю, обманула я тебя, – повторила Нина Ивановна, и голос ее задрожал. – Это я сама привела того покойника к твоему участку.
Это я специально пригласила его к тебе в гости.
Вина и стыд исказили ее морщинистое лицо.
Она сжалась, словно ожидая не только справедливой критики, но и удара. – Я очень виновата перед тобой.
Прости меня, глупую старушку.
Ты ко мне пришла с открытым сердцем, искренне, а я… – она замолчала, с трудом подбирая слова. – Да, я их вижу.
Иногда приходят.
Просят помянуть, передать весть родственникам, на могиле прибраться… А рядом ваши коттеджи построили.
Богатые, новые.
И я подумала… подумала, что не страшно, если кто-то из вас, обеспеченных, даст мне немного денег.
Я старая, одной тяжело… Бывает голодно… Холодно… А просто так никто не даст.
Только за помощь.
А что я умею?
Видеть то, что другим недоступно?
Вот я и попросила одного доброго человека, Иван Михайловича, он на погосте лежит забытый, чтобы он походил к тебе, топтался.
Чтобы земля не родила.
А за его могилой теперь ухаживаю я, в благодарность.
Он бы ни тебе, ни твоему мужу ничего плохого не сделал, он был тихим человеком.
И сверток я тебе дала просто так, для отвода глаз, травы обычные… чтобы ты успокоилась и он мог уйти.
Прости меня, Олечка, прости.
Не думала, что ты такая… что ты такая… – Голос ее сорвался, и она уставилась в пол.
Оксана стояла неподвижно.
В ушах стоял шум.
Она смотрела на согбенную фигуру старушки, на эту нищету, на страшную, отчаянную хитрость, рожденную голодом и одиночеством.
В ее глазах не было гнева.
Только бескрайняя, всепоглощающая жалость.
Она медленно подошла, опустилась на корточки перед Ниной Ивановной и осторожно закрыла своими ухоженными, нежными руками ее старые, изрезанные морщинами и прожилками руки. – Я же говорила, бабушка… вода в уши попала, – тихо и очень мягко произнесла Оксана, и слезы сами потекли по ее щекам, но она даже не пыталась их вытереть. – Я плохо слышала.
Ничего не поняла.
Давайте лучше повесим эти занавески?
И скатерть постелим, а?
Не волнуйтесь, мы со всем справимся!
Я теперь буду к вам часто приезжать.
Очень часто.
