Слишком разговорчивый.
Да и зачем ему вообще ходить к твоей жене?
Ольга услышала эти слова.
Внутри её охватил холод — такой же липкий и густой, как осенний туман.
Это уже перестало быть простой бытовой ссорой.
Это было начало войны — тихой, домашней, но жестокой и безжалостной.
К вечеру Дмитрий вернулся с работы с мрачным видом. — Ольг, ты опять с мамой ругалась? — спросил он устало. — Я не спорила, — ответила она. — Просто не хочу, чтобы она переставляла мои вещи. — Пусть делает, как ей удобно, — сказал он. — Ей — да, а мне нет, — возразила Ольга. — Ольг, потерпи немного. — Ты это уже вчера говорил. Он вздохнул. — Я устал.
Я как будто зажат между вами двумя.
— А я зажата между ними и собой, — сказала она. — Ты хоть можешь уйти.
А я — никуда не могу.
Он промолчал.
И этим молчанием словно подвёл итог.
Ночью Ольга не могла уснуть.
Она прислушивалась к кашлю в соседней комнате, к тихим шагам босыми ногами по скрипучему полу.
Дом казался живущим чужой жизнью.
Она вспомнила отца — как он сидел в кресле, смотрел телевизор, потом звали её пить чай. “Папа, — прошептала она, — что бы ты сказал, если бы увидел всё это?” В ответ раздавалось лишь монотонное тиканье часов.
На третий день в квартире возник новый звук — швейная машинка.
Тамара Сергеевна достала её из чемодана, поставила на стол и громко заявила: — Время надо использовать с пользой.
Я костюм Дмитрию подшиваю.
Машина тарахтела весь вечер, словно пулемёт.
Ольга пыталась заниматься бухгалтерией за ноутбуком, но цифры перед глазами расплывались.
Позже Тамара Сергеевна подошла и сказала: — Зачем тебе вообще работать?
Дмитрий ведь зарабатывает.
Сиди дома, порядок наведи.
Ольга посмотрела на неё и подумала: “Если я перестану работать, они меня просто съедят.” На четвёртый день всё рухнуло.
Небольшая деталь — ложка, оставленная в раковине.
Тамара Сергеевна обнаружила её утром и устроила сцену: — Какая безалаберность!
Капли в раковине, ложка грязная!
Так жить нельзя!
Ольга стояла, сжимая губы. — Это моя ложка и моя раковина. — Ах, твоя? — повысила голос свекровь. — У неё всё “моё”!
Квартира, ложка, раковина!
А мой сын, интересно, чей?
Из комнаты вышел Дмитрий, небритый, в майке. — Мам, пожалуйста… — Нет, Димка, пусть сама скажет! — Тамара Сергеевна упёрла руки в бока. — Пусть объяснит, кто она такая, чтобы указывать мне, где ложка должна лежать!
Ольга тихо ответила: — Хозяйка.
Николай Петрович поднял глаза от газеты: — Что ты сказала? — Я сказала — хозяйка.
И я устала.
Она зашла в спальню, закрыла дверь и села на кровать.
И впервые за всю неделю позволила себе заплакать.
А снизу, под окнами, та самая кошка громко мяукнула.
Как будто напоминая: “Ты не одна”.
И в этот момент Ольга вдруг поняла, что в этом доме — где стены хранят память её родителей, где старое кресло стало троном чужого человека, где ложка превратилась в оружие — она всё же должна устоять.
Потому что если сейчас уступит, то потом уже никогда не сможет вернуть себе свободу.
С утра пахло жареным луком и чужим мылом.
Ольга открыла глаза — солнечный луч полосой упал на кровать, а на кухне кто-то шумно перебирал кастрюли.
Она медленно поднялась, прошла в коридор — босиком, тихо, чтобы не разбудить остатки сна. — Доброе утро, — сказала из кухни Тамара Сергеевна, не оборачиваясь. — Мы с отцом решили кашу сварить.
А твоя еда вся безвкусная.
Ольга кивнула, хотя внутри снова похолодело. — Варите, конечно, — ответила она. — Только потом плиту вытрите. — Мы всегда вытираем, — обиделась свекровь. — В отличие от некоторых.
Она произнесла это нарочито громко — чтобы Дмитрий, сидящий в гостиной с ноутбуком, слышал.
