Поездка тянулась бесконечно, хотя ехать до Боярки за городом оставалось всего сорок минут — туда, где находилось мамино наследство: маленькая изба с печкой-голландкой и окнами, покрытыми инеем.
Жили мы там словно на отдалённом острове.
В первую неделю передвигались очень тихо, боясь даже малейшего шума, словно ожидали, что вот-вот кто-то вернётся, позовёт… Но никто не возвращался и не вспоминал.
Лишь иногда Тамара проверяла телефон — не пришло ли какое сообщение?
Со временем и это прекратилось.
В избе витал запах прошлого — яблок, мыла и полыни.
Я растапливала печь и по вечерам рассказывала внуку сказки.
Тамара наблюдала за ледяными узорами на окнах и постепенно, очень медленно, стала выпрямляться.
Впервые за долгие годы я услышала её смех.
Сначала он был тихим, почти шепотом, затем становился всё громче и звонче. — Мам, представляешь, Сергей впервые сам потянулся за ложкой! — вдруг радостно сказала она, и я удержалась, чтобы не пустить слёзы.
Боже мой, как упряма эта жизнь!
Она ломает и сбивает с ног, а потом подбрасывает маленькую радость.
Мы начали понемногу заново учиться быть счастливыми.
Просто так — за чашку чая в морозный вечер, за крохотную улыбку ребёнка, за то, что утром просыпается свет, а на душе больше не туман.
Три месяца мы жили спокойно.
Без Андрея, без громких ссор, без упрёков.
И только сердце Тамары иногда тревожилось — когда в Боярку приезжала чужая машина, когда кто-то звонил из города. — Мам, неужели всё так и останется? — спросила она однажды вечером, заваривая ромашковый чай. — Я ведь мечтала просто быть любимой женой… Я не знала, что ответить.
Слова путались в горле: «Всё проходит.
Всё, родная, проходит, — произнесла я, — только не любовь к тебе». *** Однажды весной, когда я уже занималась огородом — никакая обида не может дотянуться до грядки, знаю по себе! — услышала шум у калитки.
Вытирая ладони о фартук, посмотрела — а там… он.
Да-да, Андрей.
Глаза тусклые, одежда чистая, но взгляд словно сквозь меня.
Сначала не узнала его — настолько изменился.
Губы сжаты в тонкую линию, плечи опущены, руки пусты.
Стоит и ерзает шапкой.
В душе всё бурлило, но я не показывала этого. — Можно войти? — тихо спросил он. — Проходи, если никому не причиняешь зла, — ответила я сухо.
Он вошёл неловко — словно не к нам, а в чужое святилище.
