Значит, я здесь никто? — Нет.
Но ты ведёшь себя так, словно меня здесь не существует.
Следующие дни для Тамары обернулись настоящим испытанием на терпение: утром — критика из-за чая («Не кипяток, а чуть тёплый!»), днём — перестановка её вещей («Просто освободила тебе место, ты же всё равно не пользуешься!»), вечером — долгие беседы Алексея с мамой, на которых обсуждали Тамару, будто она незавершённый проект.
На третий день Тамара не смогла больше молчать. — Галина Николаевна, — сказала она, входя в свою бывшую комнату, теперь забитую коврами и устаревшей мебелью, — вы точно уверены, что это не ваш дом?
Свекровь посмотрела на Тамару так, будто та нарушила некие древние неписаные законы совместного проживания. — А ты, Тамарочка, правда считаешь, что семья должна жить отдельно?
Или хочешь быть одна, словно кошка на чердаке?
Тамара сдержала слова, сжав губы. — Я хочу жить там, где меня не трогают.
Где мои вещи остаются на своих местах, а не перемещаются без моего разрешения.
Где мои книги не перекладывают и бумаги не трогают.
Я хочу жить в доме, а не в зале ожидания для переселенцев из прошлого века.
Галина Николаевна встала, сложив руки на груди, словно собираясь читать мораль. — С тобой трудно, Тамарочка.
У тебя острый язык, как ножовка.
Мужа — от семьи, семью — от дома.
И что дальше?
Когда останешься одна, чем будешь утешаться? — Лучше быть одной, чем сидеть рядом с теми, кто считает любовь постоянным экзаменом на терпение.
Тамара развернулась и вышла.
На кухне Алексей сидел, уткнувшись в телефон.
Она взглянула на него и внезапно осознала — она не испытывает ничего.
Ни злости, ни обиды, ни даже привычной надежды. — Скажи честно, — тихо спросила она, — если бы я просто исчезла, ты бы заметил?
Он молчал.
И этого было достаточно.
В пятницу вечером Тамара вернулась домой уставшая, с тяжёлой сумкой.
Первое, что бросилось ей в глаза, — огромные мешки у двери.
Второе — Галина Николаевна, устроившаяся в её бывшем кресле и вяжущая скучный серый узор. — Что это у нас? — кивнула Тамара на мешки. — Завтра вывезем, — равнодушно ответила свекровь. — Ты же работаешь допоздна, решила тебя не тревожить.
Тамара сняла туфли и прислушалась.
Тишина. — А Алексей где? — С друзьями.
В баню поехали.
Ты не против? — Я-то нет.
Но странно, что это обсуждается не со мной, а с вами.
Или вы теперь главные диспетчеры нашей семьи? — Тамарочка, — вздохнула свекровь, оторвав глаза от вязания. — Я же просто хотела помочь.
Тут был такой беспорядок!
Я и шкафчики почистила, и ковры вытряхнула, и твои старые книги выбросила — пыль только собирают.
И вот эти твои… как их… штучки, что ты собираешь.
У Тамары защемило виски. — Выкинули мои книги? — Не сразу так…
Не все!
Только те, что уже разваливались.
И вот эти… иностранные.
Что ты с ними будешь делать?
Тамара прошла в свою бывшую комнату.
Теперь там было всё чужое — яркое покрывало, рюши на шторах, ковры на стенах.
На её столе стояла банка с пуговицами.
Это был символ окончательного захвата территории. — А где мои тетради? — Какие ещё тетради? — Те, где планы, чертежи, фотографии, эскизы… Пять лет собирала. — Может, в мешках.
Я их не разбирала.
Там, кстати, твои коробки.
Завтра собиралась выбросить.
Посмотри, если хочешь.
Тамара вышла на лестничную площадку.
Присела на корточки возле мешков.
Открыла один.
Внутри были смятые страницы, поломанные фотографии и её тетради — расплющенные тяжёлой коробкой.
Она сидела так минут двадцать.
Прохожие оглядывались.
