— Тамара Васильевна! Тамара… — Нина бежала за начальницей по длинному стеклянному коридору–рукаву, соединявшему два здания, таких же стеклянных, высоченных, отражающих в себе яркий, даже какой–то неестественно пламенный закат этого четверга.
Идущая впереди Нины женщина остановилась, как марионетка, повернулась к окну и, дождавшись, пока Нина подойдет, сказала:
— Завтра будет ветрено. Закат красный. Ветрено будет, — зачем–то повторила она.
— Да? Ну… Наверное. Но у нас же тепло, стеклопакеты надежные, вы сами говорили, что теперь нам даже мороз в минус сорок не страшен! — Ниночка немного растерялась.
— Вы что–то хотели, Нина Андреевна? — никак не прокомментировав вопрос стеклопакетов, спросила Тамара Васильевна.
— Я? Я… Да! — Нина улыбнулась. — Тамара Васильевна, а можно в следующий понедельник отдел собрать в столовой, у меня юбилей, я бы хотела… Ну… Ничего особенного, и я знаю, что вы не приветствуете на рабочем месте…, но всё же…
Начальница резко повернулась, Нина даже как будто услышала, как скрипнули шарниры в теле этой «железной леди». Шарниры тоже были железными, несмазанными и, видимо, причиняли Тамаре страдания, потому что она немного поморщилась.
— Нина Андреевна, вы совершенно правы, я против. Вам сколько исполняется? — вскинула начальница брови.
— Сорок, — пожала Нина плечами.
— У нас не принято отмечать эту дату. И, если это всё, то я бы хотела пойти дальше, а вы возвращайтесь к себе и работайте.
Тамара Васильевна опять продолжила движение, и Нина видела, как её строгое, всё как будто затянутое в тугой пучок на макушке лицо отражается профилем в стеклянных стенках коридора.
— Идти работать… Работать… — проворчала Ниночка, зашагала в другую сторону. — Скучно всё время работать, Тамара Васильевна! Ой, Марина! Мариш! Как хорошо, что я тебя встретила! — крикнула она знакомой из планового отдела, застучала каблучками по ступенькам лестницы, замахала рукой.
— Привет! — Марина улыбнулась. — Ты просто так? Я тороплюсь.
— Я хотела спросить… Ну или посоветоваться… У меня день рождения в понедельник, я хочу «» накрыть, у вас тут как? Вообще принято это? Ну, юбилей всё–таки…
Нина Андреевна Соболева устроилась в фирму «Бюрократ Юрий» недавно, полгода назад, может, чуть поменьше, была на хорошем счету у начальства, насколько это вообще возможно, ведь строгая Тамара Васильевна особенно никого и никогда не выделяла, не хвалила, грамотами и поощрениями не баловала.
А потому что «не баре»! Её подчиненные просто делают свою работу, и это их прямая обязанность — делать её хорошо. Если хвалить за каждую цифру и букву, то язык отвалится.
Каких–то символичных традиций в коллективе не было, все держались особнячком, дружили по два–три человека. Дни рождения либо вообще не праздновали, либо просто бурчали «поздравляю» и расходились по рабочим местам.
Юбилеи ещё никто при Нине не отмечал.
— Сколько тебе? — смотря куда–то совершенно в другую сторону, спросила Марина.
— Сорок, — с готовностью, как на школьной линейке, ответила Ниночка.
— Сорок не отмечают в принципе. Плохая примета. Так что нет, у нас не принято. Пока! — И пошла дальше, а Нина нахмурилась.
«Ну и ладно! В конце концов, было бы предложено! А чего не отметить?! Чушь какая–то!» — подумала она…
Потом, уже вечером, подруга Нины, Юля, объяснила, почему не празднуют сорокалетие.
— Ну ты сама–то мозгами пораскинь! — рассуждала Юлька. — Цифра уж очень нехорошая.
— Чем она нехорошая–то, Юль?! Мне сорок лет, что тут такого?!
— Ну, тебе… А потоп?!
— Что потоп?
— Тоже был сорок дней. И сорок лет ходили по пустыне эти… Ну кто–то там ходил, я забыла. Ну и сорок дней после смерти опять же! Нехорошая дата, черная, так что лучше вообще о ней забыть. Живи, как будто ничего не случилось, а вот уж сорок один когда будет, мы отметим! Можно будет посидеть в «Абрау Дюрсо», мы недавно там отмечали с Мишкой годовщину свадьбы, и вот тогда…
— Не отмечали, Юль. Правильно говорить «справляли», по крайней мере, в вашем случае! — огрызнулась Нина и повесила трубку.
Юля что–то лепетала в ответ, но услышала только частые гудки. А Нина плюхнула в чашку пакетик, доверху налила кипятка, сахар, подумав, тоже положила, а ещё лимон и имбирь — для бодрости и оптимизма.
И вот что прикажете со всем этим делать?! Муж в командировке, будет там ещё целых четыре недели, значит, с ним не отпразднуешь.
Дочка Василиса, двадцатилетняя егоза, сказала, что приехать не сможет, потому что не отпустят из института, но обещала поздравить по телефону.
Юля, а потом и Ира, Света, Галочка — все подруги твердят одно и то же: не празднуй, ты что! После сорока лет ангел—хранитель покидает человека, и он остается один на один с этим миром. Нечего тут праздновать! Впору посыпать голову пеплом и страдать!
Что вообще за чушь?! Значит, сорок один год уже отпраздновать можно, уже не страшно, ангел тут ни при чем?
— … Вить, а может, мне к тебе прилететь, а? — вздохнула Нина, созвонившись вечером с мужем. — Посидим хоть вдвоем, а?
— Ты что, Нинок! Ты цены на билеты посмотри, а потом предлагай такое! Да плюнь ты, подумаешь, событие! Потом, летом на даче отметим, — махнул рукой Виктор. Нина этого не видела, но по интонации всё поняла.
— Ты тоже на «темной» стороне? — надулась она.
— В смысле? — Виктор где–то там, в Китае, отхлебнул из китайской чашки китайский чай, кашлянул.
— Считается, что сорокалетие не празднуют, потому что сорок — плохое число. Потоп — сорок дней, пустыня — сорок лет, поминки на сороковой день, ну и прочая ерунда, — пояснила Нина, зашуршала фантиком. Она сегодня съела почти всю коробку конфет, которую купила «на неделю».
— Нет, этого я не знал, но раз ты говоришь… Слушай, а ведь и правда! — Виктор как будто обрадовался, что всему нашлось такое научное объяснение. — Моя мама, я вспомнил, тоже не праздновала, даже меня отругала, что я её поздравил тогда… Ой, Нин, не бери в голову! Ты же уже не девочка, отложим на потом. Всё, извини, мне бежать надо!
Виктор отключился, а Нина ещё посидела с чашкой в руках, потом вздохнула.
— Вот тебе и «мои года — мое богатство»! — прошептала она. — Сюр какой–то!..
… Ещё в воскресенье вечером Нина всё же купила себе скромный букет цветов, поставила его в вазу на кухне, как будто это Витя ей подарил, постелила праздничную скатерть, решив, что вопреки всему утро её сорокалетия начнется самым наилучшим образом.
Даже унылый мелкий дождь и накатившие вдруг заморозки не смогли испортить утренний кофе с булочками и клубничным джемом.
Нина улыбалась себе в зеркало, нюхала цветы, то и дело поглядывала на телефон.
Вот сейчас посыпятся сообщения с поздравлениями, успевай только отвечать! Но нет.
Её, правда, поздравил банк, предложив кредит на выгодных условиях, ещё автозаправка, где Нина обычно заливала бензин, тоже прислала милую эсэмэску с напоминанием про скидку, пришли стандартные сообщения от робота из социальных сетей. И на этом всё.
— То есть как? — удивлялась Нина, такая сегодня нарядная, в элегантном костюме. Она припарковала машину на служебной стоянке и поплыла в офис, красивая, состоявшаяся, со шлейфом французских духов и с маленьким тортиком в руках.
— Соболева! — окликнул её охранник. — Пропуск показываем!
Нине было очень неудобно рыться в сумочке, искать карточку. Она водрузила коробку с тортом на стойку охраны, открыла сумку, вынула пропуск.
— Другое дело! А то идет, как танк, без документов! А может вас уже сто раз уволили! — ворчал охранник, оттолкнул торт, сунул Нине журнал, в котором следовало расписаться.
Но и это не испортит Нине настроение! Ни за что! Она улыбнулась, пожелала мужчине хорошего дня и двинулась дальше, игриво подцепив ногтем ленточку на коробке с тортом.
Там, где Нина работала раньше, непременно готовились к любому дню рождения, рабочее место именинника украшали цветами и открытками, каждый, кто хотел, приносил маленький сувенир, а уж потом, вместе с директором их фирмочки дарили один большой подарок.
Последний раз Нине подарили пылесос, какой она хотела.
— Как же вы узнали? Я же никому… — растерянно улыбалась она.
— Да у нас теперь у всех эти пылесосы в рекламе лезут, Нинка! Компы же связаны, ты ищешь, а мы находим! — усмехнулся сисадмин Колька.
Колька был совсем ещё молоденьким пареньком, смешливым и неуклюжим.
Он любил воображать из себя кавалера, танцевал с дамами на любом мероприятии, ухаживал за всеми подряд и сетовал, что дамы давно замужем, а то бы он…
Женщины смеялись, трепали его по пухлой щечке и обещали выдать за него своих дочерей.
— Но позвольте! — как будто пугался Колька. — У вас слишком много дочерей! Как же я успею?!..
И все опять смеялись, и пили шампанское, и ели пластиковыми ложечками торт…
Плохо, что та фирма разорилась, и Нине пришлось уйти в «Бюрократа Юрия». Здесь все чужие, холодные и равнодушные, как эти вот стеклянные стены.
Раньше, когда Нина ходила мимо небоскреба, где размещался «Бюрократ…», она даже мечтала работать в таком здании.
— Да ну! — морщился Витя. — Как в аквариуме!
— Да при чем тут аквариум?! — обижалась Нина. — Зато ты смотришь на небо, простор, светло всегда. А вечером там, наверное, очень красиво, потому что видно огоньки…
Огоньки, и правда, было видно, но только это никого как будто не радовало. И Ниночкиных восторгов никто из сотрудников не разделял. Все работали.
Нина вплыла в зальчик, где за перегородками, как в стойлах, сидели её коллеги и стучали по клавишам.
— Доброе утро! — то и дело кивала Нина, ей хмуро отвечали, косились на торт, отворачивались.
И нет, на её столе не было ни цветов, ни праздничных флажков с поздравительными надписями, не было дурацких открыток со смешными картинками. Только лежала стопка каких–то папок и записка от Тамары Васильевны, сообщавшая, что «всё это надо проверить к обеду».
Нина нахмурилась, бросила свою сумку на стул, сняла пальто, убрала тортик в холодильник на кухоньке, что тоже была отгорожена прозрачной стенкой от рабочего зала, и уселась работать.
На сотовый пришло куцее сообщение от дочери, что она «соболезнует маминой старости», дальше следовал смайлик и рисунок цветочков. Витя прислал какую–то стихотворную чушь и своё фото с китайскими коллегами.
И всё.
— Отлично! — невесело усмехнулась Нина, грохнула папками…
В обед, в вечном кухонном толкании она тонко пискнула, что угощает всех тортом, что приглашает отметить свой юбилей, «сорок лет всё–таки»!
Тут, конечно, должны посыпаться комплименты, что она выглядит максимум на двадцать, что какой это возраст, так… Ерунда!
Колян обязательно бы встал на одно колено и поцеловал Ниночкину ладошку, как будто он её верный рыцарь, и весь день ухаживал бы за ней, как за царицей! Милый, дурашливой Коля, где ты сейчас…
А тут все только кивнули, кто–то процедил, что, мол, поздравляет, быстро разобрали торт и разошлись по своим норам.
И вот тогда на Нину накатило.
Нет, она не была кисейной барышней, всё понимала, но иногда и у сильных духом женщин что–то ломается внутри.
«Ну я же хорошая! Я никому из них ничего гадкого не делала, почему все так строго на меня смотрят?! У меня же просто день рождения! Просто ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ! — шептала она, застыв у зеркала в туалете и поправляя потекшую от невесть откуда взявшихся слез тушь.
— Я праздника хочу, доброты, неужели это так трудно — подойти и сказать: «Нина, с днём рождения!» Трудно?» — Она уже говорила вслух. Кто–то в кабинке чихнул, Нина вздрогнула, быстро выключила воду и ушла.
Через пару минут после Нины из дамской комнаты выплыла Тамара Васильевна, высокомерно посмотрела на уткнувшихся в работу подчиненных, ушла в свой кабинет и вызвала Соболеву.
— Ваша выходка с тортом, считайте, прошла незамеченной. С днем рождения, Нина Андреевна. И… И вот ещё что, — Тамара сделала паузу, стуча зубками по кончику дужки очков. — Через час вы можете идти домой. У вас сегодня короткий день. И послушайте! Не стоит делать из мухи слона! Панибратство, все эти чуждые нашему коллективу торжества, какие–то пустые слова… Зачем? Пусть вас поздравляют семья, родные. А тут просто работа.
Нина кивнула, молча вышла, даже не поблагодарила, ведь это «чуждо коллективу»…
Да, пусть её поздравляют семья, родные. А что, если от этих родных никого почти не осталось? Если родителей уже нет семь лет, и Нина не может, как раньше, позвонить маме, и сказать «спасибо» за то, что появилась на свет!
Не может поздравить отца, и тот не начнет опять возмущаться, что вообще–то хотел мальчика, а подсунули Нинку, вздохнет, а потом вдруг скажет тихо: «Не слушай меня, дочка! Дороже тебя и матери у меня никого нет!..» Не может просто потому, что туда, где они сейчас, не дозвониться…
Дочка, Васька, выросла, у неё свои дела, заботы, у молодых как будто сейчас вообще не принято уделять особенно много времени родителям. Муж ещё…
Захотелось, чтобы он обнял, сказал, какая Нина у него молодчинка, а ещё красавица и умница, что он её очень любит, и ей всегда девятнадцать…
Нет, не сказал, не написал. Обидно.
Может, и правда, всё плохо с этой датой? Проклятый возраст?
Нина быстро собралась и, даже ни с кем не попрощавшись, ушла.
Как к ней в голову пришла идея поехать к тете Поле, она и сама не поняла, очнулась уже на трассе М9, почему–то в левой полосе, с такой скоростью, которую вообще никогда себе не позволяла.
— Бессмертная что ли? — отругала она сама себя. — Сказали же: ангел–хранитель больше с тобой не водится, береги себя сама!
Аккуратно перестроившись вправо, Нина поползла со всеми вместе до поворота на «Захарово».
— Интересно, сколько таких вот «Захарово» по нашей матушке–земле раскидано? — стала она рассуждать. — Поди, на любом шоссе, куда ни направляйся, есть и Никулино, и Вороново, и какое–нибудь Крюково, а уж «Захаровых» тьма…
Но для Нины «Захарово» было одно единственное, с выкрашенным в голубой цвет домиком, на окошках которого — резные, кружевные наличники, краска на них белая, потрескавшаяся, под ней снуют летом муравьи. А на подоконнике вечная герань.
Она там стоит в рыжем глиняном горшке столько, сколько Нина себя помнит. А вокруг дома — яблони, пара груш, дальше огород и два парника. Тетя Поля, когда Нина гостила у неё летом, всегда приносила оттуда огурец, непременно самый–самый большой, хрусткий, крепенький, с пупырышками и засохшим цветочком на кончике, или помидор, сочный, горящий своей красной кожицей, того гляди, лопнет от важности…
А ещё только в Нинином «Захарово» была речка с тягучей, медленно движущейся водой, такой прозрачной, что видно камешки на дне и мальков, с тугими коричневыми колбасками рогоза, тычущимися вверх, и режущей пальцы осокой. И только там пахнет илом, немного свежими стружками от соседней лесопилки, горячей землей, летом и детством.
Такое «Захарово» только одно, оно из детства. Другого вы не найдете! В других и трава жёстче, и небо не такое высоко–голубое, воздушное, с точкой парящего в вышине ястреба, и роса не такая холодная, и паутинка на ветру не так колышется, вся пронизанная тонкими лучиками света. И не так под этим круглым, нестерпимо желтым солнцем горит купол колоколенки, не так гудит там ветер, и старый звонарь, дядя Миша, своими худыми, жилистыми руками, спрятанными в черной рясе, не так старательно звонит к вечерне. Все другие «Захаровы» не так согреют душу. У каждого оно только своё, одно единственное…
Нина остановилась у сельмага. Надо было ещё в Москве всё купить, но она не подумала. И позвонить бы тете Поле, а то вдруг её дома нет, а Нина заявится с тортом, «нате вам наше, с кисточкой!»
— Нин, ты что ли? Господи, не узнала! — встрепенулась продавец, Екатерина Михайловна, выскочила из–за прилавка, развела в стороны руки, обхватила Нину, прижала к себе, расцеловала, а потом вдруг нахмурилась. — Погоди, погоди! Это ж у тебя сегодня праздник, значит?
Нина кивнула, хотела сказать, что вот, нельзя его почему–то отмечать, но Екатерина Михайловна уже копошилась в коробках, выкладывала какие–то свертки, пакетики, банки.
— Вот, держи! Это от меня и Захара Ивановича. Помнишь его? Муж мой, тебя на лошади катал. А ты ж махонькая была, одни глазенки — луп–луп, и смеялась.
— Помню, спасибо, тетя Катя! А Поленька моя как? Говорит, что хорошо, ведь врет, да? — нахмурилась Нина.
— А чего ж плохого? Хорошо твоя Поленька, бегает. Мужика себе завела, ой, такой статный, знаешь, прямо лев! Не подступись теперь! — подмигнула Екатерина. — Не говорила она тебе?
— Нет… Про мужика ничего не говорила… — медленно покачала головой Нина.
— Ну ничо, хотела сюрприз тебе сделать, наверное! Иди! Иди, дома твоя Полечка, все глаза уж проглядела, поди! Вот значит, зачем она вчера приходила, муку брала, сахар, ну и так, по мелочи… К твоему приезду готовится! — уверенно кивнула женщина, но Нина только пожала плечами, попрощалась и ушла.
«Тетя Поля завела себе «мужика»? В голове не укладывается! — думала она, пока прятала покупки в багажник, пока выруливала на дорогу, пока катила мимо березовой рощи, за которой гудела электричка. — Ей лет–то сколько? Семьдесят? Да не, больше… Так как же?!»
Полина Борисовна всегда была, конечно, женщиной привлекательной, но уж давно та красота померкла. Как ни крути, годы–то идут!
— Нда… Любви все возрасты покорны… — протянула Нина и, улыбнувшись, кивнула сидящей на лавке у забора соседке. Та привстала, помахала рукой, даже поклон отвесила.
Дом тети Поли еще больше выцвел, выгорел на солнце, стал серым, тусклым, только всё также ярко горела на подоконнике красная шапочка соцветий герани.
Забор повело внутрь, того гляди, придавит кусты смородины. С крыши сорвало флюгер, и теперь он, воткнутый в землю у крыльца, никуда не поворачивался, замер, как и вся жизнь вокруг.
А кто это там у окошка? Кто прижался так, что нос сплющился, стал вровень с щеками? Тетя Поля!
Нина выпрыгнула из машины, хотела рвануть за калитку, на участок, улыбалась во весь рот, но тут услышала грозное рычание и тут же отдернула руку от петли, что была наброшена на столбик забора и сдерживала дверцу калитки.
Там, на участке, оскалившись и ворча, стояла большая овчарка. Она строго, недоверчиво смотрела на Нину, потом оглядывалась на дом и снова скалилась.
— Эй, ты что? Ты кто? Я ж сво-я-я-я… — трусливо протянула Нина, отпрянула. Она с детства боялась собак. — Тё–ё–ё-тя По–о–оля! — тихо позвала гостья. — Полюшка!
Дернулись на окошке занавески, распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала женщина в овчинной безрукавке и галошках.
— Данька! Данька, свои! Эта наша девочка! Ну наконец–то приехала! Нина! Нинок, стой там, я сейчас! Да не бойся ты, это Даня, он не кусается! — кричала Полина Борисовна, пока уговаривала Даньку отойти и перестать рычать.
— Ну да — не кусается! Вон какие зубы! Я лучше тут буду, — отпрянула Нина, обняла себя за плечи, чтобы не так сильно дрожать.
— Данька, ну, позорник ты мой! Фу! Я сказала, хватит! Хозяин, ты ж мой хозяин! — потрепала Поля собаку по голове.
Овчарка чихнула и уселась, ворочая хвостом по мокрой траве.
Нина робко зашла на участок, прячась за тётю Полю. Та вдруг развернулась, обняла племянницу крепко–крепко, обхватила её голову руками, притянула к себе и стала целовать.
— Родненькая моя, солнышко моё! А я ждала! И ватрушек напекла, и щей кислых наварила, как ты любишь! Букашечка ты моя ненаглядная! — шептала она и опять чмокала Нину в нос, щеки, лоб, куда придется.
— Да как фе ты фдала, если я не гофофила, что фриефу? — пробурчала Нина, едва шевеля стиснутыми в теткиных руках губами.
— Ну а как же?! Во–первых, я всегда жду, во–вторых, пятый десяток — не шутки! Второй раз двадцать лет, понимаешь? Его тут и встречать, а где ж ещё! — растерянно пожала плечами Полина Борисовна, ещё сильней прижала к себе Нинину голову, голова дернулась, Нина стала, как лошадь, перебирать ногами.
— Фёфя, ты феня зафуфышь! — промямлила гостья, наконец высвободилась.
Даня смотрел на них, наклонив голову и тихо поскуливая.
— Ладно, ладно! Развели тут мокрое дело оба! А ну марш в дом, что один, — Полина кивнула на собаку. — Что второй! Холодно.
Потоптались в сенях, Нина вспомнила про продукты в багажнике, метнулась обратно, Данька резво трусил рядом с ней, фыркал только иногда, если считал, что Нина бежит недостаточно быстро.
Наконец ввалились в горницу. Нина сняла сапоги, сунула ноги в теплые, только от печки, тапочки, подняла глаза и замерла.
Ждала её тетя Поля. И не когда–нибудь, а сегодня! Стол накрыла, любимые Ниночкины ромашки поставила, даже удивительно, где нашла, ведь всё уж увяло! Скатерть, новая, с золотыми нитками, поблескивала, будто на неё медные струнки положили, переплели и подсвечивают их изнутри.
В доме вкусно пахнет, по–домашнему, сытостью и уютом. У Нины сразу потекли слюнки, заурчало в животе.
— Да садись уже, только руки помой! — распоряжалась Полина Борисовна. — Накинь кофту мою, чего–то дует. Видишь, герань бушует, что огонь! В твою честь как будто…
Тётя вдруг замерла, потом медленно подошла к Ниночке, погладила её по плечам.
— Замученная ты какая–то, нехорошо…
— Нет, всё нормально. Я просто… Да замоталась немного, работа новая, пока привыкну… — сказала Нина. — Вот, хотела с коллегами свой день рождения отметить, а они, как от чумной, от меня шарахаются, мол, сорок лет не отмечают. Начальница вообще запретила стол накрывать. Васька моя учится, вся в делах, куда ж деваться, Виктор в Китае с китайцами мне фото прислал, поздравил… А мне грустно стало, вот я и приехала. Я только до утра, теть Поль, на работу же мне… — виновато добавила Нина.
— Ясное дело! До утра, — согласно кивнула Поленька. — Ну, за новорожденную, Ниночка, за тебя! — Она плеснула им в рюмки из стеклянного графинчика. — Да у вас там в городе вообще все с умов посходили! Девка у нас родилась, а они праздновать не хотят… Глупые! Закусывай! — сунула Полина Ниночке тарелку с огурцами. — Суеверия плодите, как тараканов. Вон, даже Данечка мой заворчал опять.
Женщины обернулись на собаку, та как будто осуждающе вздохнула.
— Ну, чтобы всё хорошо у тебя было, знаешь, как говорят, что после сорока начинается как бы вторая жизнь. Дети выросли, сами по себе барахтаются, теперь и о себе подумать можно. Счастья тебе, Нинок! — Опять выпили, Нина поморщилась, стала есть щи, потом Полина Борисовна подкипятила самовар, подала ватрушки, варенье, смородиновое, «своё», и села напротив племянницы, наблюдала, как та ест.
Нина смутилась, замерла. А Поля вздохнула, придвинула к гостье сбоку свой стул, села, обняла её.
— Маму твою вспомнила, ты на неё становишься похожа, как будто отражение! Спасибо ей за такую девчушку, и Богу спасибо, что надоумил тебя ко мне приехать!
Сидели молча, слушали, как потрескивают поленца в печурке, как гудит в трубе ветер. Опять зарядил дождь, бил мелкими слезами в окошко, тарабанил, но в избу не попадал и от этого злился, хлестал ещё пуще.
Полина Борисовна накинула на Ниночкины плечи ещё свою шаль, всё ей казалось, зябнет племянница, и гладила её по голове, плечам, как будто до сих пор не верила, что она тут, в доме, а не где–то далеко…
— Я вот только торт не купила… Да и свечек столько откуда взять?.. — сокрушенно развела она руками, но Полина уже не слышала, задремав в обнимку с тетиной рукой. Она, Нина, тут всего на один вечер, один–единственный, завтра в пять утра поедет обратно, значит, надо бы слушать и говорить, дышать, смотреть, каждой клеточкой своего тела впитывать родное место, но нет сил… Совершенно нет…
Нина только сейчас поняла, как устала. У неё горели от тепла щеки, кусала плечи шерстяная кофта, в голове немного гудело, или это за окошком…
Нина уснула. Она не слышала, как приходили соседи, хотели её поздравить, но только тихонько обнимали Полю, крестили спящую гостью, шептали что–то и уходили. А Данька, зевая и то и дело заваливаясь набок, сидел рядом с Ниной, охранял.
Хорошо, что она приехала, хорошо, что лежит теперь здесь, мирно дышит и иногда улыбается во сне.
Данька не знал её раньше, но ему казалось, что Нина была рядом всю жизнь. Так бывает только с хорошими людьми, с очень хорошими!
Нина проснулась среди ночи, глаза открывать не стала. Дом потрескивал и скрипел, как будто ворочался, укладываясь поудобней среди осенней листвы и укутанных мешковиной кустиков роз. Немного пахло сушеной мятой.
Тётя Поля непременно даст с собой пучок, «для чаю», и Нина возьмет, и станет всю зиму нюхать эти веточки, улыбаться.
— Не спишь? — тихо спросила Полина Борисовна, села рядом. — Ты на людей не обижайся. Все разные, много в нас страхов, ерунды всякой. Жизнь неустроенная, непредсказуемая, придумываем себе несусветное… А я вот очень рада, что ты приехала, что сорок лет уже мы с тобой знакомы, и все эти годы мне в радость. И ты тоже радуйся, пожалуйста, каждый день…
Она ещё что–то говорила, но Нина опять провалилась в мягкий, густой сон про лето, маму с отцом и реку, про тетю Полю и её Данилку, про то, как родилась Василиса, и Нина плакала от счастья…
…— Мам! Ну ты где вообще? Я тебе обзвонилась! — ворчала в трубку Василиса.
— Я к тете Поле ездила, — пожала Нина плечами.
— Мам… Ну извини, что я пропустила твой день рождения… Мне стыдно и… — бубнила Васька.
— Да ничего! Я неплохо провела время, и у меня теперь есть знакомый Данила, очень серьезный парень! — улыбнулась Нина.
— Мама! — укоризненно крикнула Василиса.
— А что? Мне всего сорок, я взрослая, могу делать, что хочу! — Нина показала своему отражению язык.
— А как же папа?!
— Папа? Ах, да, папа… Ну я подумаю, солнышко, не буду торопиться с выбором, — уж так и быть, согласилась Нина…
Виктор вернулся из командировки на три дня раньше, вломился, как сумасшедший лось, в квартиру, сунул растерянной Нине цветы и принюхался.
— Ты чего? — испуганно осведомилась жена.
— Ничего. Где он? — рыкнул Витя.
— Кто? — прошептала Нина, тоже огляделась.
— Данила твой!
— А-а-а-а! — вздохнула Ниночка. — Так в Захарово, у тети Поли живет.
— Ты его любишь? — исподлобья поглядел Виктор на жену.
— Ну… Ну я не знаю… Он всё же собака… — протянула Нина как будто с сомнением. — Забирать его сюда точно не стану.
Виктор ничего не сказал, выдохнул только, сгреб Нину, поцеловал и долго не отпускал, как будто он только что вернулся с Крайнего Севера, долго барахтался там среди льдин, едва ни погиб, и только благодаря Нине выжил, выплыл, вернулся. И она, такая теплая, сонная, растрепанная, теперь окружит его заботой и любовью.
Любовь — это вам не игрушки! Это жизнь! А после сорока она, ого–го, как начинается! Да с такой женой…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале «Зюзинские истории».
