Я не смогла дочитать письмо.
Я задумалась. — Я знаю, о чём ты думаешь, — перебил он меня.
Его голос был приглушённым и хриплым. — Что я хочу отобрать твою землю. — Да, — подтвердил он. — Но прочитай всё до конца.
Он повернул голову в мою сторону.
Взглянул на меня.
В его глазах не было злобы.
Лишь усталость.
И ещё что-то.
Что-то такое, что заставило меня почувствовать боль. — Письмо у тебя в кармане куртки, — произнёс он. — Я поднял его, когда ты ушла.
Я сунула руку в карман.
Вынула помятый листок.
Развернула. «Павел, если ты читаешь это, значит, меня уже нет.
Береги Маринку, если она вернётся.
Она гордая, не станет просить сама.
И землю сохрани.
Не дай этим жукам построить на ней.
Ты обещал.
Я знаю, что умираю.
Не хочу, чтобы дом достался чужим.
Ты единственный, кому доверяю.
Сохрани для Маринки.
Она вернётся.
Я знаю.
Она всегда возвращалась летом.
Вернётся и останется.
И будь рядом.
Ты всегда наблюдал за ней.
Я видела.
Твоя баба Нина Сергеевна».
Я читала, слёзы текли по щекам.
Буквы расплывались, но я продолжала читать.
Снова и снова.
Бабушка всё знала.
Она знала про него.
Про меня.
Про нас. — Она попросила меня присмотреть за участком, — сказал Павел. — Ещё год назад, когда заболела.
Сказала, что застройщики уже приходили.
Предлагали деньги.
Она отказалась.
И попросила меня сделать так, чтобы они больше не трогали её землю.
Я скупил всю окружающую землю.
Чтобы им стало невыгодно.
Чтобы твой участок остался островком посреди моей территории.
Я смотрела на него сквозь слёзы. — Ты сделал это ради меня? — Для неё.
И для тебя.
Нина Сергеевна сказала: «Она вернётся.
А ты подожди». — Двадцать пять лет?
Он усмехнулся.
Криво, с болью. — Двадцать пять.
Она говорила: подожди, она вырастет, увидит.
Я и ждал.
Он помолчал.
Потом тихо произнёс: — Я до сих пор помню тот венок из одуванчиков.
На фотографии у неё на комоде.
Ты была красивая.
И сейчас.
Я взяла его руку.
Большую, загрубевшую от труда.
Сжала её. — Прости меня.
За всё.
За детство.
За эти три дня.
За то, что не поверила.
Он перевернул руку, переплёл пальцы с моими. — Пень прощает, — сказал он серьёзно.
Я рассмеялась сквозь слёзы.
Он тоже улыбнулся.
Впервые за всё время.
По-настоящему.
Прошло две недели.
Павел выписался.
Ушибы, сотрясение, ничего серьёзного.
Трактор правда помят.
Но это уже детали.
Застройщик больше не появлялся.
Я не звонила ему.
Я осталась.
Мои помидоры вытянулись.
Уже цветут.
Павел сказал, что к августу будут первые плоды.
Я киваю и верю.
К августу.
Значит, я буду здесь в августе.
Сегодня вечером он пришёл ко мне.
Сел на крыльцо.
Я вынесла чай. — Красишь? — спросил он, глядя на перила.
Я начала красить утром.
Голубой краской.
Бабушка всегда любила голубой цвет. — Угу. — Хорошо получается.
Мы помолчали.
Я отпила чай.
Он смотрел на закат. — Павел, — сказала я.
Впервые по имени.
Не «Павел».
Не «Пень».
По-настоящему.
Он повернулся. — Спасибо. — За что? — За всё.
За колодец.
За помидоры.
За то, что дождался.
Он долго смотрел на меня.
Внимательно.
Как в первый день, но теперь без холода.
Тепло.
Открыто. — Пойдём, — сказал он. — Покажу кое-что.
Мы поднялись и направились к колодцу.
Он достал ведро.
Вода плеснула, холодная и прозрачная.
Зачерпнул кружкой, подал мне.
Я отпила.
Потом он. — Знаешь, — произнёс он, глядя на воду, — Нина Сергеевна говорила: главное, чтобы колодец не пересох.
Тогда и жизнь не иссякнет.
Я посмотрела на него.
На его лицо в свете заката.
На шрам над бровью, которого раньше не было.
На морщинки у глаз, когда он щурится. — Не пересохнет, — сказала я.
Он поставил кружку на край колодца.
Взял мою руку.
И мы стояли так, пока солнце не скрылось за полями.
Я думала о бабушке.
О том, как она всё видела.
Всё понимала.
Всё устроила.
Я думала о себе в семь лет.
О венке из одуванчиков.
О счастье, которое казалось вечным.
Оно не было вечным.
Но, возможно, оно вернулось.
Просто в иной форме.
Колодец рядом.
Вода в нём есть.
Земля под ногами твёрдая.
Впервые за долгое время я знала, где мой дом.
