В том маленьком городке, расположившемся на самом краю географической карты, словно самая крохотная пылинка, время измерялось не часами, а сменой сезонов.
Оно замирало в суровые зимние дни, медленно таяло в весеннюю распутицу, томительно томилось под летним солнцем и меланхолично капало дождями осенью.
И именно в этом медленном, тягучем течении утекала жизнь Тамары, которую все знали просто как Тамару.
Ей было тридцать, и ее существование казалось безнадежно увязшим в плену собственного тела.
Она весила сто двадцать килограммов — это был не просто вес, а словно неприступная крепость, возведённая между ней и окружающим миром.
Крепость, сложенная из плоти, усталости и тихого отчаяния.
Тамара догадывалась, что корень беды затаился где-то внутри — какая-то неполадка, болезнь или сбой обмена веществ, но отправиться к врачам в этот край представлялось делом невозможным — слишком далеко, слишком дорого и, казалось, совершенно бессмысленно.
Она трудилась нянечкой в муниципальном детском саду «Колокольчик».
Ее дни наполнялись запахами детской присыпки, варёной каши и постоянно влажных полов.
Ее большие, необычайно нежные руки умели и утешить плачущего малыша, и быстро застелить десяток кроваток, и аккуратно вытереть лужицу, не заставляя ребёнка чувствовать вину.
Дети обожали ее, тянулись к ее мягкости и спокойной ласке.
Но тихая радость в глазах трёхлеток была лишь слабой компенсацией за одиночество, которое жило с ней за пределами садика.
Тамара проживала в старом, восьмиквартирном бараке, оставшемся со славных советских времён.
Дом дышал на ладан, по ночам скрипели балки, а при сильном ветре казалось, что он вот-вот развалится.
Два года назад навсегда ушла ее мать — тихая, измождённая женщина, похоронившая все надежды в стенах той же хрущёвки.
Отца Тамара не помнила вовсе — он исчез из их жизни очень давно, оставив после себя лишь пыльную пустоту и старую фотографию.
Ее быт был суров.
Холодная вода, капавшая ржавыми струйками из крана, единственный уличный туалет, зимой превращавшийся в ледяную пещеру, и удушающая летняя жара в комнатах.
Но главным мучителем оставалась печка.
Зимой она прожорливо поглощала две полные машины дров, истощая последние копейки из ее скромной зарплаты.
Тамара проводила долгие вечера, глядя на огонь за чугунной дверцей, и казалось, что печь пожирает не только дрова, но и её годы, силы и надежды, превращая всё в холодный пепел.
И вот однажды вечером, когда сгущающиеся сумерки наполнили комнату сизой тоской, произошло чудо.
Не громкое и яркое, а тихое, словно шаги соседки Нины в тапочках, которая вдруг постучалась в дверь.
Нина, дворничиха из местной больницы, женщина с лицом, испещрённым морщинами забот, держала в руках две хрустящие купюры. — Тамара, прости, ради бога.
Возьми.
Две тысячи.
Мне не жалко, прости, — бормотала она, передавая деньги Тамаре.
Тамара лишь удивлённо смотрела на купюры — долг, который она мысленно уже списала как безнадёжный два года назад. — Да ладно, Нина, не надо было так… Не стоит тревожиться. — Надо! — горячо возразила соседка. — Теперь у меня есть деньги!
Слушай внимательно… И Нина, понижая голос, словно раскрывая страшную государственную тайну, стала рассказывать невероятную историю.
