Утверждает, что Ирина Ивановна угрожала ей и мне, Нине, если она откажется помогать.
Говорит, что ей предписывалось лишь сообщать о вашем состоянии, а о флаконе она не имела никакого понятия.
Это ложь.
Самая настоящая ложь.
Но именно за эту ложь цеплялась израненная душа Нины.
Вечером Нина пришла, принеся домашние котлеты и суп.
Она молча разогревала еду на кухне, а Тамара Сергеевна сидела в гостиной и смотрела на семейные фотографии.
Ирина в первом классе.
Ирина на выпускном вечере.
Ирина, обнимающая ее на фоне недавно приобретенной квартиры — именно в той, где они сейчас находились. — Я ухожу от Оли, — тихо произнесла Нина, ставя на стол тарелку с горячим супом. — Снимаю комнату.
Не могу больше на нее смотреть.
Каждый раз, когда вижу, сердце разрывается.
Она ведь не раскаивается, Тамара Сергеевна.
Она злится, что ее поймали.
Тамара Сергеевна взяла ложку.
Рука дрожала. —Не уходи, Нина.
Останься.
Мне… сейчас очень страшно одной в этой квартире.
Их взгляды встретились — две женщины, преданные самыми близкими, на руинах своих надежд.
В этом взгляде было больше понимания, чем во многих словах.
Прошла неделя.
Жизнь вошла в новый, горький этап.
Алексей Иванович вёл дело, и перспективы выглядели мрачно.
Ирина, находясь в СИЗО, посылала записки: «Мама, это всё ошибка!
Меня подставили!
Ты же меня знаешь!».
Она продолжала играть роль любящей дочери, не сознавая, что спектакль подошел к концу.
Однажды вечером Тамара Сергеевна разбирала бумаги в старом бюро.
И обнаружила его.
Конверт, пожелтевший от времени, с её именем, написанным дрожащей рукой.
Письмо от мужа, Игоря, написанное за месяц до его смерти от рака.
Она не могла прочесть его все эти годы — это было слишком больно. «…Тамара, моя ненаглядная.
Я ухожу, и моё самое большое горе — оставить тебя одну с Иринкой.
Она, душа моя, слабая.
Ищет лёгких путей.
Береги её, но не забывай о себе.
Дай ей всё, что сможешь, но сердце своё не отдавай полностью.
Оставь для себя уголок.
Просто на всякий случай…» Она сидела на полу, прижав конверт к груди, и рыдала.
Плакала о муже, чье предостережение осталась без внимания.
О дочери, которую они любили больше жизни.
О себе — обманутой, одинокой, но живой.
Дверь скрипнула.
На пороге появилась Нина с испуганным выражением лица. —Тамара Сергеевна?
Что случилось? —Он знал, Нина, — прошептала она, поднимая лицо, залитое слезами. — Мой Игорька знал.
Нина подошла, опустилась рядом на пол и молча обняла её.
Они сидели так вдвоём, две седые женщины, потерпевшие крушение, среди призраков прошлого.
На следующее утро Тамара Сергеевна позвонила Алексею Ивановичу. —Алексей, я хочу забрать заявление.
По части покушения.
В трубке повисло ошеломленное молчание. —Тамара, ты в своем уме?
Они же… —Я знаю, кто они.
Но я не отправлю свою дочь в колонию.
У неё ещё есть шанс.
Где-то глубоко.
Может, слишком глубоко.
Но я не смогу с этим жить.
Она положила трубку и подошла к окну.
Мир за ним оставался прежним — суетливым и безразличным.
Но она смотрела на него уже другими глазами.
Глазами человека, прошедшего через ад и оставившего там часть своей души в качестве выкупа за собственную жизнь.
Она повернулась к Нине, которая молча стояла у порога кухни, держа в руках две чашки с чаем. —Нина, давай продадим эту квартиру.
Возьмём что-нибудь маленькое, уютное.
И поедем куда-нибудь.
Ненадолго.
Посмотрим на Затоку.
В глазах Нины, привыкших к горю, мелькнула искорка.
Не счастья, нет.
Слишком рано для счастья.
Но надежды.
Той самой, хрупкой, как первый лёд, надежды, что жизнь, пусть и сломанная пополам, всё же продолжается.
И впервые за долгие недели Тамара Сергеевна ощутила, что сможет уснуть.
И не бояться темноты.
Ведь она больше не была одна на этом поле боя, которое когда-то называлось её жизнью.
Затока оказалась серой и неспокойной, как и их души.
Они сняли небольшой домик в прибрежной деревушке, где пахло солёным ветром и жжёными дровами.
В первые дни Тамара Сергеевна просто сидела на крыльце, завернувшись в плед, и смотрела на горизонт, где небо сливалось с водой в бесконечную пелену.
Она не думала ни об Ирине, ни о деньгах, ни о предательстве.
Она просто дышала, прислушиваясь к тому, как медленно затягиваются самые глубокие раны.
Нина хлопотала по хозяйству, готовила простую еду, молча подкладывала ей в плед грелку, замечая, что та замерзла.
