Я шла с работы, в голове еще звенел детский смех, а руки еле уловимо пахли красками. Сегодня Маша, пятилетняя тихоня, впервые нарисовала солнце с лучами.
Не каляки-маляки, а настоящий круг, и из него — линии, как щупальца радости. Хранила этот рисунок в сумке, будто диплом. Вдруг позвонила свекровь: «Заскочим с отцом на чай».
Они сидели на кухне, когда я вернулась. Свекровь, как всегда, в строгом платье, рассматривала фотографию на холодильнике — я с выпускниками детского центра. Двадцать пар глаз, двадцать улыбок.
— Радуйся, что тебе детей доверили, — сказала она, не отрываясь от снимка. — Хоть с чужими понянчишься, раз своих нет.
Муж замер с чашкой, свекор закашлялся. Я почувствовала, как по спине ползет жар — тот самый, что бывает перед криком.
Но вместо этого вспомнила, как сегодня Маша, крепко сжимая мой палец, вела к своему рисунку. «Смотрите, я научилась!»
— Знаете, — начала я, усаживаясь напротив, — когда я была маленькой, няня читала мне сказки на ночь. Не мама, не бабушка — чужая тетя. Но я до сих пор помню ее голос.
Свекровь подняла бровь, будто искала подвох.
— Она не родила меня, но научила отличать добро от зла в каждой истории. Разве это меньше, чем дать жизнь?
Муж провел рукой по моей спине в знак поддержки.
— А в прошлом году ко мне привели девочку, — продолжила я, вынимая из сумки Машин рисунок.
— Она не говорила. Воспитатели шептались, что «неполноценная». Месяц мы с ней дули на одуванчики, чтобы разработать губы. Первое ее слово было «полетели». Теперь она читает стихи на утренниках.
Бумажное солнце легло на стол. Свекровь потянулась к нему, будто к чему-то хрупкому.
— Вы правы — они чужие. Но когда Никита, которого бил отец, впервые обнял меня; когда Варя, потерявшая маму, спросила: «А вы придете завтра?» — разве их доверие не равно материнству?
Ее рука с золотым обручальным кольцом сжала край скатерти, а я продолжала.
— Вы растили сына. Я ращу людей. Разве это не одно и то же?
Свекор первым нарушил молчание:
— У тебя, Таня, дар.
Муж кивнул, глаза блестели.
Свекровь встала, поправила платье.
— Я… я, пожалуй, попрощаюсь. Завтра рано вставать.
У двери обернулась:
— Рисунок… красивый. Солнце, да?
— Да, — улыбнулась я. — Его нарисовала девочка, которая верит, что мир добрый. Надеюсь, я не ошибаюсь.
Она замерла, потом кивнула — коротко, почти невидимо.
…Ночью муж обнял меня, спросил шепотом:
— Ты давно это хотела сказать?
— Нет, — ответила я, глядя в темноту. — Просто поняла: если молчать, они так и будут думать, что боль — это нормально.
Утром в вазе с фруктами лежал Машин рисунок. А я шла на работу, где меня ждали двадцать «чужих» сердец. И двадцать раз «мама», сказанное не мне, но для меня — честнее не бывает.
