— Мама говорит, что пора отмечать.
Пятьдесят лет — это серьёзный юбилей.
Она расстроится, если мы не приедем, — голос Ивана звучал мягко, почти с мольбой.
Он стоял, прислонившись к дверному косяку, наблюдая, как жена гладит его рубашку.
Ольга молчала.
В комнате витал тёплый пар и лёгкий запах стирального порошка.
Утюг с тихим шипением скользил по ткани, разглаживая складки с хирургической точностью.
Её движения были отточены: сначала воротник, потом рукава, пуговицы, спина.
Она трудилась сосредоточенно, не поднимая глаз, и её молчание звучало громче любых слов.
Стопка выглаженных рубашек на краю гладильной доски увеличивалась, аккуратная, словно карточный домик.
Иван переминался с ноги на ногу.
Его раздражала её привычка — не отвечать, не вступать в спор, а просто продолжать работу, словно его слова растворялись в воздухе. — Оля, ты меня слышишь? — он повысил голос, пытаясь прорваться сквозь её молчание. — Это важно.
Для неё, для меня, для нашей семьи.
Она закончила с манжетой, бережно расправила ткань и с усилием поставила утюг на подставку.
Металлический звон прозвучал резко, словно выстрел.
Ольга подняла на него взгляд — спокойный, тяжёлый, словно свинец. — Нет, мы не поедем на юбилей к твоей матери, — её голос оставался ровным, без малейшей эмоции. — Мне хватило прошлый раз, когда она при всех заявила, что я выскочка, которая цепляется за тебя ради денег.
Если хочешь — езжай один и передай привет от своей жены, которая, по её словам, только и мечтает о твоём наследстве.
Её слова упали, как тяжёлые камни, точные и болезненные.
Иван скривился, словно проглотил лимон.
Он подошёл к ней, сократив расстояние до гладильной доски, которая служила между ними барьером. — Она обидится, — сказал он, стараясь сдержать раздражение. — Ты же помнишь, как было на её прошлом дне рождения?
Когда она за столом, при всей родне, заявила, что ты вышла за меня только ради дома?
Что я для тебя — билет из нищеты?
И я должен был молчать и улыбаться?
Он отвёл взгляд, чувствуя, как у него загораются щеки.
Тот вечер оставался занозой в памяти: неловкая тишина за столом, любопытные взгляды родственниц, его неловкий смешок, чтобы смягчить атмосферу. — Она не хотела тебя обидеть, — пробормотал он. — У неё просто такой характер.
Говорит, не думая. — Характер? — Ольга коротко рассмеялась, но в её смехе не было радости. — Иван, она меня презирает и даже не скрывает этого.
Я не собираюсь часами сидеть за столом, изображая идеальную невестку, пока она поливает меня грязью.
Это не уважение к её возрасту.
Это унижение.
Езжай один.
Купишь ей подарок от нас, скажешь, что я простудилась.
Его лицо покраснело.
Ложь и необходимость оправдываться перед семьёй казались ему оскорбительными. — Как это — один? — повысил он голос. — Что подумают?
Тётя Людмила, дядя Денис?
Что у нас разлад? — Подумают, что у тебя жена, которая не даёт себя обижать, — резко ответила она, с силой разглаживая очередную рубашку. — Всё, Иван.
Разговор закончен.
Я никуда не поеду.
Он понял, что столкнулся с непробиваемой стеной — холодной и непроницаемой.
Уговаривать не имело смысла.
Он развернулся и вышел из комнаты, захлопнув дверь чуть громче, чем собирался.
В день юбилея Иван проснулся на рассвете.
Без слов умылся, надел лучший костюм — чёрный, тот, что Ольга выбрала ему на их третью годовщину.
Тишина в квартире была тяжёлой, нарушаемой лишь скрипом вешалок в шкафу и звоном пряжки ремня.
У двери стояла коробка с подарком, перевязанная серебристой лентой.
Он взял её, положил в карман ключи и вышел, не оглядываясь.
Ольга осталась в спальне с книгой, глядя в окно, зная, что этот его одиночный визит — не компромисс.
