Она не притворялась и не пыталась манипулировать.
Она утверждала свои принципы. — Но подожди… Мы же семья… Значит, всё должно быть общим… — Ни в коем случае, дорогой!
Мои деньги — это исключительно мои деньги, и тратить их я буду только на себя, а твои — наши, и они пойдут на семью!
Если тебя это не устраивает — ищи другой дом!
Алексей смотрел на неё снизу вверх с дивана.
В комнате не изменилось ничего: тот же тёплый свет от торшера, еле слышный гул техники, та же тонкая нотка её духов в воздухе.
Однако само пространство казалось иным.
Как будто привычную атмосферу вытеснили, заменив её чем-то густым, вязким и непригодным для дыхания.
Он смотрел на Елену, на её лицо с непреклонным выражением, и видел не любимую женщину, а чужого человека, зачитывающего условия безусловной капитуляции.
Её слова не звучали как крик или упрёк.
Это была доктрина.
Чётко выстроенная, отточенная финансовая конституция их маленького государства, в котором ему отводилась роль ресурсного придатка.
В этот момент что-то внутри него, отвечавшее за споры, эмоции, стремление что-то доказать, просто отключилось.
Как будто перегорел предохранитель.
Он больше не испытывал ни обиды, ни злости.
Лишь ледяную, абсолютную ясность.
Он увидел всю структуру их отношений, разложенную перед собой словно на чертеже: вот её зона комфорта, вот её независимость, а вот он — основа, которая должна молча оставаться внизу и не иметь собственных желаний.
Медленно он кивнул.
Не покорно, а так, как кивает человек, только что решивший сложную задачу и получивший единственно верный ответ. — Хорошо, Елена.
Я тебя понял.
Его голос прозвучал ровно и спокойно, без малейшего намёка на сарказм или скрытую угрозу.
Такая реакция на мгновение сбила её с толку.
Она ждала чего угодно: криков, уговоров, обвинений, но не этого тихого, делового согласия.
Алексей встал.
Его движения были плавными и размеренными.
Он подошёл к комоду из тёмного дерева, на котором стояла их общая фотография в рамке — улыбающиеся, счастливые, сделанные всего полгода назад в отпуске.
Он не взглянул на снимок.
Рука легла на ручку верхнего ящика, где хранились его вещи: документы, часы, кошелёк.
Ящик открылся с тихим скрипом.
Он достал старый, потёртый кожаный бумажник.
Открыл его.
Внутри лежали несколько крупных купюр — остаток аванса.
Он аккуратно вынул их.
Затем извлёк из отделений две пластиковые карты: зелёный зарплатный пластик и золотую кредитку.
Вернувшись к журнальному столику, он положил всё это на глянцевую поверхность перед ней.
Купюры аккуратно сложились в стопку, карты лежали рядом, одна на другой. — Вот.
Это — наши деньги.
Теперь они твои.
Пользуйся.
На лице Елены медленно расцвела самодовольная улыбка.
Вот оно.
Она одержала победу.
Он сделал небольшой театральный жест, но в итоге принял её правила.
Он осознал, кто здесь главный.
Она протянула руку и кончиками пальцев прикоснулась к гладкому пластику его карт.
Это было прикосновение хозяина, принимающего дань.
Она была уверена, что сейчас он сядет рядом, обнимет её и признает свою неправоту.
Но Алексей тем временем спокойно направился к прихожей.
Она услышала, как он расшнуровывает ботинки, затем надевает их.
Щёлкнула молния на его куртке.
Елена нахмурилась, всё ещё не веря в серьёзность происходящего.
Она поднялась, держа в руке его карты, словно скипетр своей власти.
Он уже стоял у двери, полностью одетый.
Повернувшись к ней, в его взгляде не было ничего, кроме констатации факта. — А поскольку моих денег больше нет, я не могу платить свою долю в нашей семье, — сказал он так же спокойно, словно сообщил о том, что на улице идёт дождь. — Поэтому я пошёл.
Искать другой дом.
Как ты и сказала.
Он открыл дверь, шагнул на лестничную площадку и, не оглядываясь, закрыл её за собой.
Щелчок замка прозвучал в наступившей пустоте оглушительно, словно точка в конце очень длинного предложения.
Елена осталась одна в комнате, сжимая в руке его деньги и не понимая, что только что произошло.
Щелчок замка хоть и был тихим, но в гулкой пустоте квартиры он прозвучал как выстрел стартового пистолета.
Она стояла в прихожей, всё ещё сжимая в руках его банковские карты.
Её первой реакцией не стало изумление или паника, а холодное, почти с иронией раздражение.
Она покачала головой, и на губах появилась кривая усмешка.
