Он испытывал к ней глубокую любовь.
Говорил, что она — его опора, его почва под ногами.
А он — всего лишь тихий спутник, вращающийся вокруг нее.
Он боялся огорчить ее, опасался показаться слабым, непрактичным мечтателем.
Поэтому все свои желания и надежды он доверял мне.
А я просто выслушивала.
Мне не было страшно.
Мне уже ничего не страшно».
Эти слова исходили не от любовницы.
Это был вопль души другого человека, умирающего.
И рядом с ней находился ее муж.
Но не как возлюбленный, а скорее как друг.
Единственный друг.
Эти слова не принадлежали любовнице.
Это был крик души другого человека, умирающего.
И её муж стоял рядом с ней.
Не как мужчина, а как… друг.
Единственный друг. — Где он мог с ней встретиться? — тихо спросила Людмила Сергеевна, скорее обращаясь к самой себе, чем к дочери.
Тамара фыркнула в ответ. — Да где угодно!
На работе, в санатории… Кто знает.
Они все похожи.
Сначала герой, который помогает пожилым женщинам, а потом выясняется, что у него есть вторая семья.
Типичная история. — Замолчи, — сухо сказала Людмила Сергеевна.
Её голос был настолько безэмоционален, что звучал страшнее любого крика.
Тамара отшатнулась.
Людмила Сергеевна открыла последнюю запись.
Она была датирована тремя годами до смерти Виктора. «16 июня.
Сегодня Виктор рассказал, как его Вера смеялась над их соседом, дядей Степаном, когда тот потратил свою премию на огромный телескоп.
Она назвала его ‘взрослым дураком, который пускает деньги на ветер’.
Виктор сказал, что в этот момент понял — он никогда не сможет показать ей свои стихи.
Вечером он сжег ту тетрадь.
Сказал, что его земля не примет такие посевы.
Мне стало так больно за него.
За них обоих.
Ведь она, его крепость, даже не догадывается, какие сокровища сама же обращает в пепел».
Всё.
Щелчок.
Людмила Сергеевна медленно закрыла дневник.
Она помнила тот случай.
Помнила свой смех.
Помнила презрительные слова про телескоп.
И помнила, как Виктор тем вечером молча сидел у окна и смотрел в темное небо.
Тогда она подумала, что он снова чем-то недоволен.
Но он не был недоволен.
Он прощался со своей мечтой.
Он хоронил часть себя, потому что боялся её насмешек.
Её, своей «крепости».
Он не был недоволен.
Он прощался с мечтой.
Он хоронил часть себя, боясь её насмешек.
Её, своей «крепости».
Она подняла глаза на дочь.
Тамара смотрела на неё с раздражением и жалостью.
Она ожидала слёз.
Ждала скандала.
Ожидала обвинений в адрес покойного отца.
Она надеялась на привычную, предсказуемую реакцию.
Ту самую, которой Людмила Сергеевна сама ждала от себя всю жизнь.
Но внутри Людмилы Сергеевны что-то окончательно перегорело.
Стыд, обида, ревность — всё это ушло, оставив после себя звонкую, холодную пустоту.
И именно в этой пустоте появилось новое, незнакомое чувство.
Она перестала быть жертвой обмана.
Теперь она была его соучастницей.
И её собственная дочь, плоть от плоти, с упоением продолжала ту же партию — партию упрощения, обесценивания, оглупления.
Она перестала быть жертвой обмана.
Она стала его соучастницей.
И её дочь, её родная кровь, с удовольствием продолжала ту же самую игру — игру упрощения, обесценивания, оглупления. — Ты ничего не знаешь, — повторила Людмила Сергеевна, но теперь её слова звучали не как защита, а как приговор. — Ни о нём.
Ни обо мне.
Но я расскажу тебе.
О, поверь.
Я поведаю тебе всё.
И она начала рассказывать.
Она не кричала.
Не плакала.
Она просто читала.
Спокойно, размеренно, страницу за страницей.
Она говорила о тайно купленных лекарствах для старушки.
О деньгах, потраченных на ремонт мотоцикла для соседского мальчика.
О бессонных ночах, когда он писал стихи, которые потом сжигал.
Тамара сначала слушала с усмешкой.
Потом улыбка исчезла, уступив место недоумению.
А после и растерянности. — Подожди, так это он тогда помог Павлику?
А мы думали, что тот украл где-то… — Он не крал.
Он получил помощь от человека, которого вы с отцом считали никчёмным слабаком.
От твоего отца.
Людмила Сергеевна взяла другую тетрадь. — Помнишь, как в десятом классе ты мечтала поехать с классом в Одессу?
А денег у нас не было.
И я кричала на тебя, чтобы ты опустилась на землю.
Тамара кивнула, помутневшей.
Она помнила.
Это была её первая серьёзная обида на родителей. — «30 октября.
Тама плачет в своей комнате.
Хочет в Одессу.
Вера права, денег нет.
Но как можно не желать увидеть Эрмитаж?
Я не могу это допустить.
Завтра возьму двойную смену на заводе.
Скажу Вере, что друг попросил меня подменить.
Она будет ворчать, что я гублю здоровье, но это стоит того.
Главное, чтобы Тама не узнала, откуда деньги.
Пусть думает, что это премия.
Пусть верит в чудеса».
Тамара прикрыла лицо руками.
