— Мам, может, хватит на сегодня?
От тебя уже веет нафталином и прошлым.
Тамара с отвращением повела носом, стоя в дверях комнаты отца.
Людмила Сергеевна даже не обернулась.
Она размеренно, словно совершая священный обряд, укладывала его рубашки в картонную коробку.
Одна ровно к другой.
Воротник к воротнику. — Я просто хочу покончить с этим шкафом. — Ты с ним уже неделю возишься.
Он был хорошим человеком, мам.
Тихим, правильным, спокойным.
Но он умер.
А вещи — это всего лишь вещи.
Людмила Сергеевна остановилась, держа в руках его любимый свитер крупной вязки.
Хорошим.
Тихим.
Спокойным.
Эти слова, словно три гвоздя, забивались в крышку гроба их брака.
Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не столько его смерти.
Она боялась до дрожи именно этой пустоты, что осталась после.
Этой самой, которая, казалось, просачивалась из щелей старого шкафа вместе с пылью, наполняя легкие. — Я сама разберусь, Тама.
Иди, тебя муж ждет.
Не заставляй его ужинать в одиночестве.
Дочь вздохнула, но не стала спорить.
Ушла.
Людмила Сергеевна осталась одна.
Она с неожиданной для самой себя решимостью резко дернула дверцу шкафа, и та со скрипом приоткрылась.
Нужно было отодвинуть шкаф, протереть пол за ним.
Виктор был педантом в вопросах чистоты.
Еще одна из его тихих, правильных странностей.
Она уперлась плечом в тяжелое, неподатливое дерево.
Шкаф с трудом сдвинулся, оставив на паркете две глубокие, ноющие царапины.
На стене за ним, на уровне её глаз, под отошедшим краем обоев, проступала тонкая, едва заметная линия.
Это была не трещина.
Что-то другое.
Людмила Сергеевна провела по ней пальцем.
Бумага поддалась, обнажая контур небольшой, утопленной в стену дверцы без ручки.
Сердце сделало неуклюжий, болезненный переворот.
Внутри, плотно сжавшись друг к другу, словно храня тепло, лежали несколько толстых тетрадей в твердом коленкоровом переплете.
Дневники.
Руки дрожали, когда она доставала первую из них.
Виктор?
Дневники?
Человек, из которого за ужином приходилось вытягивать клещами, как прошёл его день?
И в ответ неизменно слышать: «Нормально.
Поужинал?».
Она открыла наугад.
Знакомый, немного угловатый почерк. «14 марта.
Сегодня встретил у магазина Надежду Ивановну из третьего подъезда.
Опять плакала, пенсию задержали, а на лекарства не хватает.
Сказал Вере, что пойду прогуляться, а сам сбегал в аптеку и оставил пакет у ее двери.
Сказал фармацевту, что это сюрприз от старого друга.
Главное, чтобы Вера не узнала.
Она скажет, что мы сами еле сводим концы с концами.
Она права, конечно.
Но как тут не помочь?» Людмила Сергеевна вцепилась в страницу. 14 марта.
Она ясно помнила тот день.
Виктор вернулся с прогулки молчаливым, каким-то отстранённым, отказался от ужина.
Тогда она обиделась, что он вновь замкнулся в себе, в своей неприступной крепости.
Она лихорадочно открыла другую тетрадь. «2 мая.
Сын соседей, Павлик, опять связался с дурной компанией.
Разбил мотоцикл.
Отец его чуть не убил.
Ночью тайком отдал ему деньги из заначки на ремонт.
Сказал, что это долг, который я возвращаю за деда.
Парень хороший, просто глупый еще.
Вера бы меня не поняла.
Она считает, что чужие проблемы нас не касаются.
Она бережет наш дом.
А я… я не могу жить в крепости, когда вокруг рушатся другие дома».
Заначка.
Та самая, что они копили на новый холодильник.
И которая однажды просто «пропала».
Виктор тогда развёл руками, сказал, что, наверное, потерял где-то.
А она… она почти поверила, что это он пропил.
И молча, неделями, презирала его за эту мнимую слабость.
Людмила Сергеевна сидела на полу, среди пыли и чужих тайн.
Дышать было тяжело.
Каждая строчка в этих тетрадях кричала о человеке, которого она не знала вовсе.
О человеке, что жил рядом, спал в одной кровати, но чья настоящая жизнь протекала в параллельной вселенной, скрытой за плотной завесой молчания.
И именно в этот момент, разбирая его вещи, она с поразительной ясностью поняла — пятьдесят лет прожила с совершенно чужим человеком.
Она читала, пока буквы не начали расплываться перед глазами.
Час, два, три.
Комната погрузилась в сумерки, а Людмила Сергеевна всё сидела на полу, окружённая раскрытыми тетрадями, словно осколками чужой, незнакомой жизни.
Стыд жёг щеки.
Жаркий, едкий.
Она вспомнила все упрёки.
Все свои вздохи о его «безынициативности».
Все вечера, когда ругала его за молчание, не понимая, что оно было не пустым, а наполненным.
Наполненным мыслями, чувствами, поступками, которые он просто скрывал от неё, как контрабандист. «10 сентября.
Вера сегодня опять говорила, какая у Оли деятельная жизнь.
А я что?
Работа-дом.
