— Ты перестал меня любить? — тихо спросила Оксана, наблюдая, как муж аккуратно размешивает сахар в уже остывшем чае.
Ложечка размеренно звенела о край хрупкой фарфоровой чашки.
Динь.
Динь.
Динь.
Этот ритмичный звук вонзал в её виски, словно мигрень.
Алексей даже не поднял взгляда.
Он сидел в своей привычной серой фланелевой рубашке — такой же серой и колючей, как все их последние десять лет. — Я когда-нибудь говорил иное? — наконец посмотрел Леша.
В его глазах не было злости.
Хуже.
Там пряталась пустота, смешанная с давней неприязнью. — Скажу честно, Оксана.
Если тебе так нужна правда в субботний вечер…
Нет.
Я тебя не люблю.
И, наверное, никогда не любил.
Воздух на кухне внезапно стал густым, словно кисель.
Оксана открыла рот, но слова застряли в горле, превратившись в солёный ком.
Ведь она ожидала иного.
Думала, он пошутит, скажет, что устал на работе, что это кризис среднего возраста.
Ну, или хотя бы пробормочет что-то неопределённое.
Но этот ровный, выверенный удар под дых… — Как это — никогда? — прохрипела она, сжимая пальцы на краю стола. — А наша свадьба?
А когда Илья родился?
Ты ведь… ты ведь выносил меня из роддома на руках!
Леша тихо усмехнулся.
Это был страшный, сухой, трескучий звук. — Нёс.
Так надо было.
Родственники смотрели, камерой снимали.
Знаешь, Оксана, есть такое слово — «надо».
Десять лет назад мне нужно было стать взрослым в глазах отца.
А тут ты — такая правильная, влюблённая, с этой нелепой беременностью… — Нелепой? — в душе Оксаны пробежал холодок. — Ты назвал нашего сына нелепостью? — Я говорил о нелепых обстоятельствах, — поправил он, аккуратно отставляя чашку. — Ты была моим якорем.
Но не тем, что спасает в бурю, а тем, что тянет ко дну.
Я ведь собирался уехать во Львов, в академию.
У меня был оффер, понимаешь, хоть и с твоим куриным мозгом?
А остался здесь.
В этом душном городе, в квартире с шторами, которые вечно пахнут жареным.
Потому что ты забеременела.
Потому что твоя мама плакала.
Потому что я испугался быть подлецом тогда.
И вот итог.
Он встал — высокий, статный, всё ещё красивый той сухой, мужественной красотой, что когда-то свела с ума двадцатилетнюю девушку. — Я смотрю на тебя и вижу кандалы.
Каждый день, — он приблизился, и Оксана невольно втянула голову в плечи. — Вся твоя забота, каждый твой домашний пирог — это словно ещё одно звено в цепи.
Ты хочешь, чтобы я солгал?
Нет.
Я тебя терплю.
Ради Ильи, ради приличия.
Но когда ты входишь в комнату, мне хочется открыть окно и выйти в него, лишь бы не слышать твой голос. — Леша, за что? — слёзы прорвались, жгучие на щеках. — Я же для тебя… всё.
Я карьеру оставила, дом сделала идеальным, без тебя дышать не могу! — Именно, — резко перебил он. — Ты не можешь дышать без меня.
Ты — паразит, Оксана.
Эмоциональный паразит.
Ты облепила меня своими чувствами, как мох дерево, а потом удивляешься, почему дерево сохнет.
Меня тошнит от твоей любви.
Она липкая.
Пахнет ванилином и твоим вечным смирением.
Он развернулся и вышел из кухни, бросая напоследок: — Не делай такое лицо.
Ты сама спросила.
Имей смелость хотя бы раз в жизни принять правду без слёз и истерик.
Оксана осталась одна.
Тишина в квартире стала невыносимой.
Она взглянула на свои руки — кожа на пальцах стерта от постоянной уборки и стремления сделать всё идеально.
Вся её жизнь, эти тысячи завтраков, выглаженных рубашек и тихих ночей, когда она ждала его с работы, оказались… чем?
Платой за свободу, которую он так и не получил?
В соседней комнате поскрипела кровать — Илья ворочался во сне.
