Тамара Сфераюта всегда считала себя обладательницей крепких нервов.
Проработав десять лет в редакции, где телефон звонит чаще, чем бьётся сердце, а любой сосед по столу может вмешаться с чем угодно — от сплетен до чужого перекуса, — её было трудно вывести из равновесия.
Однако одно дело — городской шум, а совсем другое — когда он переезжает к тебе домой с чемоданами и взглядом, полным решимости: «теперь мы здесь вместе».
Вечером Игорь подошёл к ней почти ласково, но в голосе звучала та самая уверенность человека, который задаёт вопрос только для приличия. — Тамара, ты же не возражаешь, если мама у нас немного поживёт? — слова были мягкими, но в глазах уже зрела чёткая схема с датой и временем её приезда.
Тамара неспешно оторвалась от ноутбука, поправила очки и аккуратно поставила чашку на подставку так, что кошка сразу же убежала под диван. — Что ты подразумеваешь под «немного»? — она сохраняла спокойствие. — Игорь, у нас одна комната.
Я здесь работаю.
И это мой дом.
Мой.
Ещё до тебя я его купила. — Ну, всё начинается… — он скривился. — Это временно.
Она устала одна в деревне, брат опять в запое, давление скачет.
Мы же не жестокие, Тамара.
Это же моя мать, в конце концов.
Она глубоко вздохнула.
В голове всплыло, как однажды подруга сказала: если с тобой обращаются как с мебелью, не удивляйся, что на тебе скоро начнут развешивать куртки. — Ты хоть спросил у неё, сколько это «временно»?
Неделя?
Месяц?
Или до того, как я окажусь в психушке? — Тамара встала, направилась на кухню, издавая звон ложек.
Ей просто нужно было скрыть глаза. — Не преувеличивай, — он посмотрел ей вслед. — Ты же сама говорила, что хочешь, чтобы семья была рядом. — Моя семья, Игорь.
А не коммуналка из тебя и твоей мамы.
Я работаю дома.
А твоя мама, извини, женщина с характером и голосом, который слышен на улице. — Ну у всех мам телевизор громко играет.
Надень наушники, несложно же.
Она обернулась.
Взгляд холодный, голос ровный, но в нём чувствовалась напряжённая, опасная тишина. — Ты хоть раз думал, удобно ли мне?
Всё, что есть у нас, — моё.
Квартира моя.
Машина моя.
Серьги бабушкины, которые пропали после Нового года, — мои.
И теперь ты решил, что моё личное пространство — это общее место?
Он пожал плечами: — Тамара, ну что ты.
Мама поживёт пару недель, на лекарства соберём, поправится — и уедет.
Хочешь, расписку сделаем? — Я хочу, чтобы ты понял: чужая женщина на моей кухне — это не «пара недель».
Это мои трусы на сушилке под её носом.
Мои документы в ящике, где она роется в поисках йода.
Он опустился на табурет, глядя в окно: — Ты стала жесткой.
Нервной.
Я тебя не узнаю.
Она горько усмехнулась без звука. — Ты меня и не знал.
Тебе было удобно, когда всё — твоё «наше».
А теперь, когда я сказала «нет», я чужая.
Удобная Тамара закончилась?
Он поднялся, направляясь за курткой: — Мама всё равно приедет.
Просто, чтобы ты не удивлялась.
И не устраивай драму.
Дверь захлопнулась.
Тамара осталась среди фотографий — свадьба, море, зима с гирляндами.
Она сняла рамку, вынула снимок, разорвала чётко по линии носа.
На следующий день Нина Сергеевна въехала так, будто всегда здесь жила: два чемодана, пачка газет, улыбка. — Тамарочка, ну ты у нас хозяйка!
Я тебя именно так и представляла: строгая, но справедливая.
Не обижайся, я свои тапочки привезла — не люблю ходить по чужим.
