Тамара не моргнула.
Не вздохнула с жалостью.
Не отвела взгляда.
Она лишь кивнула, словно поняла не только сказанное, но и невысказанное между ними. — Мой Владимир тоже был строителем, — произнесла она. — Он воздвиг дом за холмами.
Деревянный, с просторным крыльцом и окнами, обращёнными к закату.
Каждую балку он возводил собственноручно.
А после его смерти в восемьдесят восьмом… я не могла туда вернуться.
Боялась.
Казалось, стоит переступить порог — и я рассыплюсь на тысячи осколков.
Дом стоял пустым.
Проходили годы.
Дерево начало гнить.
Ветер свистел сквозь щели.
Я думала — он давно обратился в прах.
Алексей внимательно смотрел на неё.
И вдруг, словно вспомнив, что у него всё ещё есть руки, что он способен что-то создать, восстановить, произнёс: — Я мог бы его починить.
Если он ещё стоит.
У меня есть руки.
И время.
Тамара впервые за долгое время улыбнулась. — Наверное, там крысы, плесень, половицы прогнили… Но… может быть.
Они молчали.
Дождь барабанил по крыше, листья шуршали под ногами.
И в этой тишине было больше смысла, чем в часах разговоров. — Завтра, в это же время, — сказала Тамара, поднимаясь.
Алексей кивнул.
Он не понимал, почему, но он пришёл.
И пришёл снова.
И снова.
На четвёртый день, когда туман ещё не рассеялся, а серебристые волосы Тамары Сергеевны сверкали, словно нить надежды, их беседы уже выходили за пределы домов и утрат, касаясь самой сущности жизни.
Алексей рассказал о своём брате Дмитрии, погибшем в Чечне.
О том, как его выдворили из квартиры из-за долгов.
О пожаре, что забрал последние приюты и имущество.
О том, как он глядел в небо, не видя звёзд, потому что слёзы мешали.
Тамара слушала.
Без осуждения.
Без слёз.
Просто — слушала.
