Я не проливала слёз, когда хороняли моего мужа.
Не потому, что не любила — прожили вместе сорок два года, прошли через многое: и бедность, и болезни, и редкие моменты счастья.
Слёзы застряли где-то глубоко внутри, словно комок в горле, и не выходили ни у могилы, ни позже, когда соседка принесла кутью и сказала: «Ну что, Тамара Сергеевна, держитесь».
Я лишь кивнула, вежливо улыбнулась и закрыла дверь.
Рядом на похоронах стоял мой сын Игорь.
Высокий, статный, в дорогом чёрном костюме, который, наверное, был дороже моей полугодовой пенсии.
Он придерживал меня под локоть, как полагается в приличных семьях.
Но его рука была холодной.
Не из-за погоды, а по смыслу.
Будто он держал не мать, а обязанность.
Обузу.
На поминках он произносил тосты.
Говорил громко, красиво, с паузами и выразительными жестами.
Все кивали, восхищались: «Какой сын!
Какой красавец!
Какой умница!» Я сидела в уголке и наблюдала за ним.
За его лицом — таким знакомым и одновременно чужим.
Глаза мои.
Нос отцовский.
Улыбка чужая.
Улыбка человека, который уже давно перестал быть моим.
На третий день после похорон он пришёл ко мне.
Я как раз варила кофе — муж всегда предпочитал крепкий, с молоком, без сахара.
Привычка осталась.
Игорь сел за кухонный стол, положил передо мной ключи от машины и паспорт.
«Мама, — сказал он, — я всё обдумал.
Тебе будет лучше в пансионате.
В Каролино-Днестровском.
Там тихо, уютно, хороший уход.
И воздух чище, и люди — такие же, как ты, пенсионеры.
Не нужно тебе одной оставаться в квартире.
Ты же знаешь, как папа болел… Ты тоже можешь…»
Он замолчал.
Но я поняла.
Он хотел сказать: «Ты тоже можешь умереть».
Или точнее: «Тебе лучше умереть.
Побыстрее.
Чтобы не мешать».
Я не отвечала.
Пила кофе.
Горячий.
Обжигала губы.
Но всё равно пила.
Чтобы не дрожать.
Чтобы не кричать.
Чтобы не бросить в него чашку.
«Квартира, — начал он, — и бизнес теперь мои.
Папа всё оформил на меня ещё год назад.
Ты же знаешь, он всегда думал обо мне.
Чтобы я не обижался.
Чтобы не было споров».
Я знала.
Понимала, что муж за год до смерти переписал всё на сына.
Даже не спросил меня.
Я не возражала.
Думала: «Пусть будет так.
Главное, чтобы сын был рядом.
Чтобы заботился».
Наивная дура.
«Ты же понимаешь, — продолжал он, — что тебе одной там не место.
Ты не справишься.
Ты устала.
Ты старая».
Последнее слово произнёс мягко.
Почти с сочувствием.
Как будто констатировал диагноз.
Как будто я сломанная вещь, которую пора выбросить.
— Когда? — спросила я.
Он, наверное, ожидал слёз, криков, угроз.
Но я просто спросила: «Когда?»
— Завтра, — ответил он.
— Утром.
Я заеду.
Всё уже оформлено.
Тебе даже вещи собирать не нужно — там всё есть.
Ты только возьми самое необходимое.
И не волнуйся.
Я буду навещать.
Конечно».
Он солгал.
Я знала — не придёт ни разу.
Утром он подъехал на своём «Мерседесе».
Я вышла с чемоданом.
В нём фотография мужа, паспорт, немного денег, которые тайком копила годами, и записная книжка с рецептами.
Мои самые любимые.
Те, что он едал с удовольствием.
Игорь открыл багажник, забросил туда мой чемодан, словно мешок с картошкой.
Затем распахнул дверцу.
Я села на заднее сиденье.
Он даже не сказал «поехали».
Просто завёл машину и выехал со двора.
Мы ехали молча.
Носовка осталась позади.
Потом пригород.
Потом Каролино-Днестровский.
Дорога становилась уже, грунтовой, с выбоинами.
Я смотрела в окно.
Деревья.
Тишина.
Птицы.
Красота.
И страх.
— Игорь, — сказала я, — а где именно этот пансионат?
Он не отвечал сразу.
Потом бросил через плечо: «Скоро увидишь».
Ещё через двадцать минут он свернул на узкую лесную дорогу.
Машина подпрыгивала на кочках.
Я держалась за ручку двери.
Сердце колотилось.
Не от тряски.
От предчувствия.
Он остановил машину.
Вышел.
Открыл мне дверцу.
Я вышла. Вокруг ни души.
