Он уже ушёл, а Оля всё ещё лежала в высокой траве с задранным сарафаном. Её тело и мысли были словно окаменевшими, казалось, что она никогда больше не сможет сдвинуть ни руку, ни ногу — всё вокруг казалось чужим и нереальным. Но вечер, приближавшийся с востока, коснулся травы сине-золотым рукавом, и сильнее заиграла у земли прохлада речного воздуха. Оля пошевелилась, нащупала платок, который сполз с головы. Она села и стала вытаскивать из платка соломинки, затем поправила волосы, оттолкнулась от земли и, словно пьяная, пошла, шатаясь, задевая берестяным пестерем то сомкнувшиеся цветки цикория, то пряный тысячелистник, то анис… Справа от неё дремал лес у Трускавца, неподвижной стеной, а высокие ели молчаливо тянулись к розовеющему небу. Где-то далеко, за лугом, оставалось поле, где мать, отец и старшая сестра пробудут до утра, чтобы продолжить жать рожь, а Олю отправили домой кормить скотину — и никто из них не мог предположить, что домой она вернётся уже совсем другой. У ручья, что вился в лесочке между полем и просторным лугом, за ней увязался парень. Кто он и откуда — Оля не знала, но его лицо казалось знакомым, может, он приходил к ним на гуляния или встречались в поле. Он вел себя дружелюбно, с мягкими женственными чертами, красивыми и невинными, как у телёнка, и Оля не испугалась. Однако в нём было что-то чрезмерно игривое, глаза блестели недобрым умыслом, который Оля уловила не сразу.
— Давай помогу донести пестерь.
— Сама справлюсь, он лёгкий, — увернулась Оля от его руки.
— Ишь, какая упрямая, — улыбался парень.
Как его зовут, она так и не узнала, поэтому и своё имя не стала называть. Парень ловко заговорил простодушную Олю, пока они отходили далеко от поля. О себе он ничего не рассказывал, только говорил о грибах и неважной охоте, что комок с лисичками оставил у ручья. Оля так и не поняла, откуда он взялся.
— А зачем ты за мной увязался? Тебе домой идти надо. Возвращайся назад. Хватит за мной плестись!
— Пока не получу своё от тебя, не уйду.
— Чего получишь?.. — испугалась Оля и стала пятиться назад…
Юноша молчал — вдруг прыгнул на Олю и повалил её в хрустящую траву…
Оля закричала, а он по щекам её свободной рукой бил раз-два, раз-два!
— Не ори, дура, всё равно никто не услышит.
Тогда Оля разглядела в его лице дьявольский порок: на щеках у него проступали красные пятна, а в глазах, похожих на телячьи, пылал огонь. Ни единому человеку она не рассказала о случившемся. Жестокий отец наверняка убил бы её в гневе — мать едва жива, он изувечил её сильно, и сам Олю с сёстрами не щадил. Оля плакала всю дорогу и вошла во двор твёрдой походкой, сразу взялась за дела: кормила поросят, потом птицу. Всё происходило ещё в темноте.
— Где ты так задержалась, Оля? Свиньи все визжат, чуть нас с Машей не съели, — выговаривала младшая сестра Лена, ходя по пятам.
— Мамка говорила, что ты придёшь светло, а уже темно.
— Сама кормила бы! Уйди! — огрызалась Оля, вываливая в свиное корыто какую-то помойку.
— Мои обязанности — Машу нянчить, попробуй сама, она меня уморила, козявка маленькая, — нудила Лена.
— Уйди, говорю! Не нужна мне твоя болтовня!
Оля вытерла руки о тряпку, повешенную на заборе, и подняла на руки двухлетнюю Катю — Машу. Склонилась вместе с ней над корытом с водой, умылась сама и ребёнка, сполоснула руки. Девочка крепко обняла сестру за шею и провела рукой по волосам:
— Оля моя… Хорошая.
Оля сдавленно всхлипнула.
***
Под конец осеннего мясоеда старшую сестру Оли выдавали замуж. Хотя жених был беден, сестра радовалась: наконец-то сбежать от гнёта отца. Оля почти ничего не ела и не могла танцевать — нутро её переворачивалось от запахов пищи, мутило страшно, а песнопения били по ушам, словно раскалённым молотом. Накануне она поняла, что отяжелела…
Вместо того чтобы признаться родителям в беде, Оле было легче повеситься в сарае — так мучения бы прекратились быстрее. Не раз видела она, как пьяный отец избивал мать за малейшие провинности: ногами по животу или головой об крыльцо. Оля и сёстры боялись отца до дрожи, ходили на цыпочках, даже самая младшая — дрожала и задыхалась от крика, если отец брал её на руки.
— Тьфу! Бракованная баба, нарожала мне одних чёртовых девок! Чтоб тебя на том свете сатана в котле изжарил. Провались пропадом, гадкое бабьё! — шумел отец по привычке.
Как выбраться из этого положения, Оля не представляла. Каждое утро она пристально рассматривала себя в зеркало, вертелась то так, то эдак… Живот долго не был заметен, но Оля чётко ощущала, как внутри бьётся дитя. Сначала она ненавидела то, что росло в ней. Ни малейших материнских чувств не возникало в голове шестнадцатилетней девушки. Каждый день, просыпаясь, она мечтала, чтобы ребёнок не проявился, не коснулся её нутра крылом бабочки, а каждый раз, когда Оля начинала думать об этом, малыш начинал пинаться.
После Нового года живот стал заметно расти. Оле было всё труднее справляться с домашними делами — если поднимет что-то тяжёлое, он начинает сильно ныть…
— Что с тобой, Оля? Не заболела? — спрашивала мать.
Оля, отдышавшись, выпрямилась.
— Нет, маманя, здорова я.
Скрывать живот под широкими сарафанами было не слишком трудно, тем более что Оля прибавляла в весе по всему телу, наливалась соком, как яблоко. К весне и отец заметил:
