Горькая ягода 215
Дожди так же внезапно прекратились, как и начались. Ещё неделю назад под ногами хлюпала грязь, сапоги вязли в болоте, а теперь — хруст и звон сухого мороза. Земля затвердела, и она покрылась первым снегом — прозрачным, сверкающим, нетронутым. Татьяна двигалась по тропинке к дому, завернувшись в старый платок, слушая, как под ногами поскрипывает зимний покров.
Во дворе, возле дровяника, трудился Игорь. За последний год подросток вырос, стал шире в плечах, его руки окрепли. Он ловко и ритмично колол чурки — один, второй, третий удар. Полешки ровными слоями прыгали в сторону, а на санках уже лежала целая гора дров. Его лицо было красным от холода, глаза горели.
Начало
— Ну как, доделываешь? — спросила Татьяна, возвращаясь с работы пораньше после смены.
— Почти закончил, осталось немного! — с гордостью ответил Илья. Всё лето он заготавливал дрова, а теперь занимался раскалыванием уже распиленных чураков.
Он взмахнул топором, и чурка треснула почти бесшумно.
Кроме того, всем сотрудникам госпиталя выдали машины уже колотых дров. Это стало хорошей поддержкой: сухие, ровные полешки — настоящее сокровище. А так как в госпитале трудились и Татьяна с Ольгой, то они получили дров вдвое больше.
— Это настоящая находка! — с восторгом воскликнула Лариса Викторовна, когда машины заехали в переулок. — Теперь морозам нам не страшны! И на следующую зиму останется.
Дети, не дожидаясь взрослых, сразу побежали складывать дрова.
— Вот это хозяйство, — кивнула Ольга Ларисе Викторовне. — Сразу и жить становиться веселее.
Лариса Викторовна лишь улыбалась. Она была искренне счастлива за своих подопечных. Зима в их доме обещала быть тёплой. А кроме того, Илья с Машей взяли на себя все заботы по дому — топили печь, носили воду, готовили. Они же ходили за Сережей в ясли.
— Ни дети — настоящее золото, — говорила Лариса Викторовна. — Посмотри, как хозяйство держат.
В доме царили чистота, тепло и уют.
Дни неумолимо шли. Утро начиналось с растопки печи, с шума воды у рукомойника, с запаха варёной репы. Жили скромно, испытывали голод, но не жаловались. Привыкли. Зиму сменяла весна, весну — лето.
Осень 44-го наступила тихо. Листья опадали без ветра, унося с собой последние теплые дни. В госпитале раненых стало меньше. Те, кто пролежал долго, вставали на ноги. Выписывались. Возвращались к жизни. Новых поступлений было меньше.
Сводки с фронта радовали. Люди всё чаще говорили про Победу. Сначала тихо, будто о чуде. Потом — уверенно и с искрой в глазах. По коридорам тихо шла молва: «Берлин уже близко…» В перевязочной обменивались взглядами: «Дотянем…»
Ольга всё чаще устремляла взгляд в окно — с грустью и какой-то обречённостью.,— Я больше не могу здесь находиться, — однажды вечером призналась она, когда вместе с Татьяной перебирали чистое бельё у печи. — Скучно мне, дочь. Хочется на родину. Хоть мигом взглянуть, как там люди, стоит ли наш дом.
Татьяна аккуратно свернула холщовую ткань и взглянула на мать. В груди что-то сжалось.
— Мамочка… потерпи ещё немножко. Ты же сама понимаешь… возможно, всё уже сгорело. Ведь фашисты деревни с землёй сравнивали.
— А вдруг не сожгли? Может, дом всё-таки уцелел. А соседи что? Я ведь и не знаю… И эта тишина меня точит. Лучше бы узнать дурное, чем сидеть в неведении.
Татьяна подошла к ней и села рядом.
— Ты не одна. Мы здесь. Серёжа, Илья… Ты нам нужна. А там… — никого.
— Я всё понимаю. Но сердце по ночам ноет.
Они опустили головы, послышалось трескание в печи.
— Давай напишем, — вдруг предложила Татьяна. — Кузьмичу. Он ответит. Он всё слышал.
Так и поступили. Поздним вечером, под светом лампы, Татьяна расправила страницу тетради. Писала чётко и неспешно. Немного рассказывала о себе, о пути, о работе и жизни. А большую часть — задавала вопросы. О деревне, о доме, о людях.
Письмо ещё не положили в почтовый ящик, а Ольга уже ждала ответ. Каждый вечер, возвращаясь с работы, с надеждой искала конверт.
Ожидание было долгим. Но в конце концов ответ пришёл.
Обычное письмо с уголком, загнутым и слегка грязноватым. Внутри – крупный, чуть дрожащий почерк:
«Ольга, Татьяна, здоровья вам. Пишу по тому адресу, что на конверте. Ольга, твой дом стоит. Его не тронули. Только стекло выбито. Стены целы. Живём тяжело. Люди голодают, но держатся. В конторе теперь живут семьи без крова. Кто мог — сделал землянки.
Татьяне здесь письма от свёкра. Алексей Петрович пишет своей жене, Татьяне. Отвечать я ему не стал — не знал как. Ты сама решай: писать ему о Татьяне или нет.
Про Егора — никакой вести. Ни письма, ни слухов. Тишина. И ещё, — пришло похоронка на Ваню, отца Галины. Погиб под Бердянском. Девочка осталась сиротой. Жалко Нюрку и малышку тоже. Если Бог даст, может, найдём.
Пишите. Кузьмич».
Татьяна зачитывала вслух. Ольга молча сидела, склоняя голову. Когда Татьяна закончила, мать не произнесла ни слова — лишь взяла платок и долго вытирала слёзы.,— Дом… стоит, — прошептала она. — Дом живой. А Ваня… ох, Господи.
Татьяна сжала письмо в своих руках. Сердце глухо билось.
Про Егора — ни слова…
Она поднялась и вышла на крыльцо. Снег падал мягко и плотно. Небо было серым и бездонным. Где же Егор? Почему не отвечает? Ни одной строчки. Ни весточки. Жив ли он? Или уже нет?
Сережа закричал. Маша поспешила к нему. Ольга сидела по-прежнему, с платком в руках.
— Мам… — Татьяна вернулась и остановилась рядом. — Нужно еще немного подождать. Зимой там все равно не выжить. Есть нечего.
Ольга покачала головой. Сильнее сжала губы. Больше не заводила разговор. Ждала, пока Татьяна сама скажет, что пора.
В тот весенний день погода была необычайно ясной. За окнами весело щебетали птицы, а в операционной царила глубокая, сосредоточенная тишина. Лишь шум инструментов о металл и тихое дыхание говорили, что здесь идёт работа.
Татьяна стояла у операционного стола, руки затекли от напряжения, спина болела, но она не отводила взгляд. Напротив неё — хирург Алексей Петрович. Он молчал. Работал, как всегда, точно и сосредоточенно. Месяц с половиной назад врачи пытались спасти ногу молодого солдата, но организм не выдержал. Некроз развивался стремительно. Пришлось ампутировать.
Татьяна знала этого мальчика. Звали его Ваня. Очень молод, совсем юный. Он что-то шептал о невесте, умолял сохранить ногу. Но сохранить её не удалось.
Операция подходила к концу. Алексей Петрович наложил швы и почти неслышно выдохнул.
— Работа заканчивается, — пробормотал он хрипло.
В коридоре послышался шум. Сначала далекий — будто что-то уронили, кто-то закричал. Потом звук становился все громче и ближе. Раздались голоса, крики, топот шагов.
— Что это… — нахмурился Алексей Петрович, но не поднял головы.
Татьяна напряглась. Шум усиливался. В нём звучало что-то необычное, не страх и не паника. Радость?
И тогда сквозь глухую дверь раздался звонкий голос:
— Победа! Победа!
Пожилая санитарка, стоявшая у стены, вздрогнула и уронила марлю. Руки её зашатались. Она закрыла рот ладонью.,Алексей Петрович поднял взгляд на Татьяну. Их взгляды встретились, и радостные искры словно стали ощутимыми.
Врач и его ассистентка остались на месте, не бросаясь в коридор. Они лишь обменялись взглядами, сдерживая дыхание.
— Там… потом, — тихо произнёс он. — Сначала — Ваня.
Они продолжили работу молча. Ровно, точно. Наложили повязку, проверили дыхание. Лишь после того, как санитарка укрыла бойца простынёй, Алексей Петрович снял перчатки и медленно вытер лоб. Татьяна подошла к двери.
Когда они покинули операционную, в коридоре звучало как в растревоженном улье. Люди кричали, плакали, обнимались.
— Победа! — Аня, молодая медсестра с распухшими от слёз глазами, радостно обняла Татьяну. — Татьяна Андреевна, вы слышали?! Победа! Конец! Всё!
На улице уже кто-то растягивал меха гармони. Сквозь окна проникали переливы весёлой музыки, выкрикивались фамилия Сталина и слова «Ура!», которые подхватывались и неслись дальше.
Татьяна сделала шаг, затем ещё один. Почувствовала, что кружится голова, и оперлась на стену.
И вдруг — как будто отпустило.
Она медленно скользнула вдоль стены вниз, села на пол, уткнулась лбом в ладони. Слёзы самостоятельно потекли по щекам.
— Победа… — едва слышно произнесла она. — Победа…
По полу пронеслась тень — и тут же к ней наклонилась Ольга. Её платок сбился набок, глаза блестели, руки дрожали.
— Танька! Дочка! Какое счастье! — обняла дочь Ольга, прижимая щёку к её голове. — Я искала тебя! Мне сказали — ты в операционной! Победа! Доченька, Победа!
Татьяна подняла глаза. Слышался громкий, чистый голос, кто-то позвал выйти на улицу.
— Пойдём! Гармошка! Гулять, мать честная, впервые за столько лет!
Татьяна встала. Ольга обвила её руками. Они стояли прижавшись друг к другу среди оживлённой толпы, тихо плача.
Вечер медленно опускался на город — тёплый, звонкий, весенне светлый. Закат растекался за крышами, окрашивая облака в малиновый цвет, а улицы ещё бурлили: не утихал смех, звучали песни, кто-то хлопал, кто-то приплясывал. Победа не стихала — она живо отражалась в каждом голосе, в каждом движении. Люди не желали расходиться — хотелось дышать вместе, жить ярко и долго.
