Прости меня за другое: я снова выбрала доброту не совсем правильно — подделала подпись ради лечения чужого человека и умолчала об этом перед мамой.
Попроси у неё прощения от моего имени.
И ещё: не разрешай этому документу разрушить то, что мы создавали годами — чайники, смешные походки к холодильнику, наши «всегда».
Дмитрий.» Руки дрожали, но впервые за долгое время в голове воцарилась ясность.
Я раскрыла коричневую папку: справка о несовместимости групп крови (датирована моим первым классом), лабораторная выписка с надписью: «отцовство не подтверждено», протокол второй лаборатории с таким же заключением, а внизу карандашом — отцовская пометка: «Решено».
Мама долго всматривалась в бумаги. — Да, — наконец произнесла она. — Он сказал мне это, когда ты была маленькой.
Раньше я об этом не знала.
Мы решили молчать не из страха, — поднимая взгляд, объяснила она, — чтобы ты могла расти без этой тяжелой ноши.
Если хочешь считать меня лгуньей — я приму это.
Но тогда… я действительно не знала.
А потом — уже берегла тебя. — Я не жажду громких слов, — ответила я. — Мне важно жить дальше честно.
Без иллюзии «идеальной семьи», но вместе.
Ты со мной? — Да, — сказала мама. — Теперь — да.
В Одессе в воздухе чувствовались запах пластика и суета.
Менеджер с безупречным пробором рассказывал о «наследовании обязательств».
Услышав о подписи, он усмехнулся: «Формально нарушение есть, но договор остаётся в силе…» — Смотрите, — сказала я, — я не намерена превращать его доброту в уголовное дело.
Он поступил правильно — просто выбрал неправильный путь.
Предлагаю реструктуризацию.
Половину суммы буду вносить ежемесячно.
Остальное подключим к сборам и фонду.
По всем расходам обещаю прозрачную отчётность.
И — прошу не звонить моей маме.
Только мне.
Менеджер моргнул и понизил голос: — Давайте попробуем. «С людьми легче».
Это было правдой.
В школе, где Тамара преподавала литературу, мы повесили коробку с надписью «Максиму — на таблетки и жизнь».
Выпускники 1999 года разместили пост: «Ковалёв спасал нас в девятом классе.
Поможем ему сейчас».
Маленькие переводы — двести, триста — поступали беспрерывно.
Один бывший двоечник отправил двадцать тысяч «за ту тройку по сочинению».
Я продала отцовскую машину (зарегистрировав её заранее на себя), закрыла первый платёж.
Вечером мама спросила: — Портрет в чёрной рамке оставим? — Снимем рамку, — ответила я. — Он останется там, где всегда был: в чайнике и в твоих войнах с полками холодильника. — Ты всегда ненавидела, как я ставлю молоко, — улыбнулась мама. — И буду, — улыбнулась я в ответ. — Это наш спорт.
