У Тамары был лёгкий аромат лаванды — не потому, что она особенно любила этот запах, а потому что именно в её салоне красоты царил такой аромат.
Всё — от геля для кутикулы до кондиционера для полотенец — источало аптечную нежность и женское благополучие.
Она излучала ощущение стабильности.
Успеха.
И едва уловимой, почти незаметной печали.
Кстати, этот салон принадлежал именно ей.
И не «наш», и не «арендованный», и не «помощь от дяди» — а полностью её личное дело.
Расположенный на первом этаже старого сталинского дома, с вывеской «La Femme» и неоновыми губами на стекле.
Женщины заходили туда не только для стрижки или окрашивания, но и чтобы просто передохнуть.
Все ей говорили: — У тебя тут как будто другая жизнь.
А дома у Тамары была действительно другая жизнь.
Совсем другая.
Игорь, её муж, занимался менеджментом по продажам — то ли стройматериалов, то ли офисной мебели.
Он сам часто путался в этом.
И его зарплата походила на оклад почтальона из 90-х: «все деньги уходят на транспорт».
Это была его стандартная фраза.
Извинение.
И почти мантра. — Там, ну ты же знаешь, опять налог за ЖК «Приморск» — надо платить шесть тысяч за доски.
У мамы спина болит — опять радикулит… — Конечно, — улыбалась она. — Сейчас переведу.
И переводила.
Потому что почему?
Потому что «семья — это поддержка».
К тому же она рано лишилась родителей.
Отец ушёл, когда она училась в девятом классе, мать — на втором курсе института.
И поэтому ей так хотелось, чтобы эти — новые — стали настоящими своими.
Хоть кто-нибудь.
Свекровь, Ольга Петровна, принимала переводы как оплату за коммуналку: молча.
Иногда кивала, будто староста в деревне.
Раз в полгода говорила: — Ну ты у нас не промах, Тамарочка… Видно, что с головой.
Молодец.
Это было приятно, но оставляло лёгкий зуд.
В тот четверг Тамара возвращалась домой на такси — измотанная до предела, словно после дежурства в реанимации, хотя она всего лишь делала клиентке педикюр, совмещённый с элементами психотерапии.
Клиентка рыдала, рассказывая, как муж завёл роман с массажисткой, а потом обвинил её, жену, что она «охладела».
После такого сеанса хоть и платят деньги, но будто душу вытрясли.
Когда она зашла в квартиру, Игорь уже сидел за столом.
Стол был из ИКЕА, но выглядел так, словно из прокуратуры — квадратный, строгий, и вокруг него всегда проходили допросы. — Там, ну ты это… можешь ещё пятёрочку маме подкинуть?
У неё давление, и таблетки дорогие. — А где твоя зарплата? — спросила она без злобы, но с интересом. — Да я Наде с Верой одолжил — они с детьми уехали на море, без денег совсем.
Надя и Вера, как называла их Тамара, — были его сестрой и невесткой.
И, похоже, второе имя этих женщин было «всегда без денег».
Они, кажется, даже чихали в долг.
Тамара села. — Я тут подумала… Может, хватит? — Чего хватит? — удивился Игорь. — Всех содержать.
Может, уже кто-то ещё в семье начнёт зарабатывать, кроме меня?
Он вздохнул, тяжело, словно трактор. — Там… ну зачем ты так?
Это же мама.
И сестра — своя кровь, у них там ремонта нет, дети растут… Ты ведь не жадная? — Не жадная.
Просто, наверное, дура.
Он промолчал.
А она пошла варить гречку.
Богатая жизнь — это не значит есть лобстеров.
Это значит, что ты можешь позволить себе есть гречку, потому что хочешь, а не потому что другого нет.
Через два дня они пришли к Ольге Петровне — у неё был день рождения.
Дом был небольшой, старенький, но с претензией.
На стенах висели гобелены, под ковром лежал ещё один ковер.
На столе стояли холодец, шуба и, конечно, знаменитый её «торт без муки», который почему-то всегда ели ложками, как кашу.
Тамара уже собиралась уйти на кухню помогать, когда услышала за дверью знакомый женский смех.
И разговор. — Ну, Тамарка опять, как обычно, перевела. — Это Светлана. — Да она без нас как без семьи!
Куда ей деться-то. — Это Вера. — Да что ты хочешь, детдомовская по сути… — хихикнула Ольга Петровна.
«Детдомовская».
Это слово въелось, словно капля краски в шёлк.
Маленькое, мерзкое, холодное.
И приправленное смешками, словно отравленная конфета.
Тамара не зашла на кухню.
Она тихо вышла из квартиры, не закрывая дверь.
Просто ушла.
Идти было некуда — но и оставаться там стало невозможно.
Дом, как оказалось, не был домом.
А бункером.
