Что было ещё хуже.
Прошёл уже месяц, как тянулась хроническая боль.
Они обменивались разговорами о погоде, работе и сроках его проектов.
Ужины проходили в тишине.
Она перестала складывать ему рубашки на кровать — теперь они аккуратно лежали на спинке стула, словно она уже забыла, какие именно он предпочитает.
Он замечал, как она смотрит на него, думая, что он спит.
Не с жалостью.
С отчаянием.
Будто пытается понять, когда этот человек стал для неё чужим.
Он видел это, но не мог ничего изменить, ведь признаться в страхе означало бы развалиться на куски прямо посреди кухни.
А он не мог позволить себе развалиться.
Никогда не мог.
Его отец воспитывал его быть опорой.
Отец, который уходил в пять утра и возвращался в девять вечера, у которого не было ни минуты на перемены настроения.
Александр вырос в семье, где мужчина не просит помощи — мужчина берёт и делает.
Если не получается, он гнёт спину, но не просит.
Татьяна знала это.
Она знала это, когда выходила за него замуж пять лет назад.
Она думала, что сможет изменить это, или, возможно, надеялась.
Женщины часто верят, что любовь способна сломать любую программу, даже ту, что заложена в память.
Наступил вечер третьей недели молчания.
Они находились в разных концах квартиры — он сидел перед монитором, она — на диване, листая что-то в телефоне, не замечая ничего.
За окном лил дождь.
Осенний, холодный дождь.
Она поднялась, подошла к нему и встала позади стула.
И вместо того чтобы произнести что-то, что могло бы убить, она задала другой вопрос: — Тебе страшно?
Вопрос был таким простым и одновременно таким неправильным.
