Настоящее здесь. — Он положил руку Дмитрию на грудь. — И здесь, — вторую — на свою грудь. — Всё остальное — справка из архива.
Дмитрий искривил улыбку: — Иногда ты говоришь вполне разумно.
Прямо как мама.
Их поиски Виталия не были попыткой заменить кого-то, а стремлением поставить точку там, где всю жизнь висело многоточие.
В блокноте Тамары обнаружился еще один листок с адресом: «Виталий К., училище № 4, 1986 год».
Ольга отсканировала письмо для Виталия и сохранила его — как часть маминых слов, которые нельзя выбрасывать.
Ответ из старого педагогического архива был краток: «Сведения о Виталии К. — окончил, уехал, дальнейшая судьба неизвестна».
Почерк напоминал стиль секретарш, работающих в одной школе десятилетиями: чёткий, строгий, без намёков на улыбку.
На вопрос о месте жительства — «неизвестно».
На вопрос о родственниках — «нет данных».
Виталий исчез в 90-х, как многие другие. — Может, так даже лучше, — заметил Иван. — Он — ни враг, ни герой.
Он — просто факт.
А мы — живые люди.
Дмитрий кивнул.
В нём ещё оставалась боль, словно заноза, но уже без инфекции. — Значит, нужно жить дальше, — произнёс он. — Всегда так, — улыбнулась Ольга. — Жить — вперёд, не оглядываться.
Постепенно дом наполнился спокойствием.
Нервы перестали звенеть, словно ложки в стакане.
Письма Тамары лежали в одном ящике — рядом с фотографиями.
Иногда Ольга доставала их и перечитывала — не ради грусти, а чтобы сохранить голос мамы в памяти.
Иван стал чаще улыбаться — странной, мягкой улыбкой уголков губ, в которой пряталось «я устал» и «я рад, что вы рядом».
Однажды вечером Дмитрий принес коробку.
Поставил её на стол. — Что это? — спросил Иван. — Думаю, — улыбнулся Дмитрий, — пора вернуть один подарок. — Он вынул из коробки рамку.
Внутри было три фотографии: молодая Тамара, все четверо за столом и новое фото — они втроём у подъезда весной, когда снег ещё не растаял, а солнце уже светило так, будто оно здесь главный. — Ты же всегда смеялся над рамками, — удивилась Ольга. — Смеялся, — пожал плечами Дмитрий. — Но, оказывается, у меня есть пробелы.
Заполняю их. — Красиво, — заметил Иван. — Просто, — поправил Дмитрий. — Просто — красиво, — сказал Иван. — Так мама любила.
Они поставили рамку на комод рядом с вазой, где всегда лежали конфеты «на случай, если кто-то зайдёт».
Того вечера никто не пришёл.
Они втроём сидели на кухне, пили чай, и казалось, что в доме наконец открылось окно — не настежь, но достаточно, чтобы воздух стал другим. — Хочешь, расскажу смешное? — спросил Дмитрий. — Раньше я всегда проверял, закрыт ли дом на ночь.
Теперь — проверяю, открыт ли он. — Он улыбнулся. — Дурацкая метафора, да? — Правильная, — ткнула его Ольга в плечо. — Но пафосная. — Ну простите, — Дмитрий поднял кружку. — За пафос.
И за то, что мы… здесь.
Вместе.
Несмотря на то, что записано в бумагах. — За это, — сказал Иван.
Они звякнули кружками.
Чай был крепким, как дни, через которые им пришлось пройти.
Иногда знакомые подходили к Ольге и тихо спрашивали: — Слышала… про вашу историю.
Как вы там?
Ольга отвечала просто: — Живём. — И как… — кто-то не сдерживался, — как Дмитрий? — Злится, — улыбалась Ольга. — И любит.
По очереди.
Она не объясняла, что слово «чужой» оказалось обозначением страха, а не крови.
Что громче всех кричит тот, кому больнее всего.
Что самая тяжёлая задача — перестать искать «виноватого», когда правда так проста, что становится даже неловко: жизнь не всегда идёт по плану.
Однажды, разбирая старые ткани, Ольга обнаружила подкладку от маминого пальто.
Внутри была тонкая строчка, почти незаметная снаружи.
Она провела пальцем по ней и подумала: «Мама всё делала надёжно».
И ещё: «Она тоже боялась».
Внезапно страх отступил: в страхе есть место для движения.
В годовщину маминой смерти они отправились на кладбище.
Принесли тюльпаны — красные, как мама любила.
Постояли в молчании.
Иван тихо что-то бормотал себе под нос.
Дмитрий положил руку на холодный камень и сказал: — Мам, я… — замолчал, подбирая слова, — я больше не буду кричать.
Если смогу.
Ольга улыбнулась. — Она услышит, — сказала. — Знаешь, — Дмитрий посмотрел на неё, — я всё думал: она меня «обманула».
Но потом понял — она меня вырастила.
И это… важнее любого анализа. — Вот и живи с этим, — сказала Ольга. — Живу, — кивнул он.
Они вернулись домой.
На кухне пахло пирогом.
Иван поставил на стол три тарелки. — Давайте без громких тостов, — предложил он. — Просто… покушаем. — Как в детстве, — подхватила Ольга. — Когда мама говорила: «Ешь, потом поговорим». — Мы и поговорили, — Дмитрий поднял вилку. — И, кажется, всё равно остались голодными.
Но это — в другой день.
Они ели и смеялись.
И смех был не громким, не торжествующим.
Обычным.
Домашним.
Тем, который появляется, когда люди сделали трудное — не разбежались.
На комоде в рамке стояли три фото.
Если присмотреться, в новом снимке — где они втроём — угадывались черты всех: мамина улыбка, папины глаза, Дмитриевы руки, Ольгин подбородок.
Всё смешалось так, что стало единым целым.
Правда осталась правдой.
Но перестала быть холодной.
Она превратилась в стекло окна: сквозь неё видно лучше.
А если по нему стучит дождь — это уже не страшно.
Дождь — не враг.
Когда вечером Ольга выключала свет, она подумала коротко, без пафоса: «Мы справились».
И это было главное слово, отсутствующее в маминых письмах, но звучащее теперь в каждом уголке дома.
