Тамара вытирала руки о фартук, когда услышала от свекрови: — Совсем себя запустила.
Вот что с тобой стало — ни крови в лице, платок какой-то серый.
А потом удивляешься, почему мужики на сторону уходят.
Эти слова повисли в воздухе кухни, наполненной запахом квашеной капусты и дровяного дыма.
За окном февральская метель сыпала снег, наметая сугробы до оконных рам.
В углу тихо тикали часы — подарок от Тамариного деда. — Что ты, мать? — Тамара повернулась от печки, на которой на чугунной сковороде жарились картофельные оладьи.
Свекровь, Тамара Сергеевна, сидела на лавке у стола, перебирая горох для посева.
Пальцы привычно отбрасывали испорченные горошины в отдельную миску.
На голове — платок в мелкий цветочек, а лицо покрывали морщины, словно борозды после пахоты. — А как же? — ответила она. — Муж домой не ночует неделями, а ты всё на ферме торчишь.
Женщина должна следить за собой, красоту поддерживать, а не ходить целыми днями в телогрейке.
Тамара хотела возразить, но горло сжалось.
Она действительно выглядела измученной.
Ей тридцать два, а казалось, что уже все пятьдесят.
Руки огрубели от постоянной работы, кожа лица потрескалась от ветра, а волосы — когда-то пшеничные и густые — выбивались из-под платка седыми прядями. — Я троих детей расту, мать.
С утра на дойку, потом огород, стирка, готовка.
Когда мне за собой следить? — Вот-вот, — свекровь кивнула, словно ее слова подтвердили правоту. — А мужику надо, чтобы жена всегда выглядела.
Духами пахла, губы красила.
У Алексея в молодости девчонки табуном ходили, а ты думала, он навсегда твой?
Нужно было держать его, а не распускаться.
Тамара вернулась к печке.
Оладьи начали подгорать.
Она перевернула их деревянной лопаткой.
Жир зашипел. — Алексей у меня золотой муж.
Трудолюбивый, не пьющий.
Дети его обожают. — Золотой, — усмехнулась свекровь. — А где он сейчас?
Снова на тракторе до полуночи?
В феврале-то?
Когда снег по пояс и работы никакой?
Это было правдой.
Последние три месяца Алексей пропадал дома.
Он говорил, что задержался в мастерской, нужно подготовить технику к весне.
Или — съездил в Одессу за запчастями.
Возвращался поздно, молчаливый, пах табаком и чем-то сладковатым, незнакомым.
Одеколоном, что ли?
Но у Алексея никогда не было одеколона. — У него аврал перед севом, мать.
Вы же знаете, как в колхозе. — Знаю, знаю, — свекровь встала, стряхнула шелуху с юбки. — Только не мне сказки рассказывай, а себе.
Смотри, чтобы не поздно было спохватиться.
Она вышла в сени и хлопнула дверью.
Тамара осталась одна.
Оладьи дымились на сковороде.
Она сняла их, разложила на тарелку и накрыла полотенцем.
За стол садиться не хотелось.
Подошла к окну, взглянула на заснеженную улицу.
Деревня Каролино-Бугаз утопала в сугробах.
Дома стояли темные, лишь кое-где мерцал свет в окнах.
Дым из труб поднимался столбом в морозном воздухе.
Где-то вдали зазвала собака.
Тамара прижалась лбом к холодному стеклу.
Неужели свекровь права?
***
Они встретились девятнадцать лет назад — на сенокосе.
Тамара тогда была подростком, помогала на колхозной ферме: таскала грабли, училась доить коров.
Алексей, тракторист, уже работал в бригаде — ему было двадцать три, ей четырнадцать.
Высокий, жилистый, с кудрявыми русыми волосами и глазами цвета ясного неба.
Лучше всех играл на гармошке в округе.
На вечеринках в клубе вокруг него роем вились девчонки, но со временем он обратил внимание на Тамару — когда она подросла, расцвела и стала ходить на танцы уже не девчонкой, а молодой девушкой. — Ты, Тамарочка, не такая, как все, — говорил он тогда. — У тебя душа светлая, добрая.
С тобой хочется дом строить, детей растить.
Они поженились, когда ей исполнилось восемнадцать.
Свадьбу отмечали три дня — с гармошкой, плясками, бочкой самогона и студнем на всю улицу.
Алексей сам построил им избу — крепкую, с резными наличниками, с печкой, которую сложил старый Павел, печник.
Завели хозяйство: корову, кур, огород площадью полгектара.
Дети появились один за другим.
Сначала Ирина, потом через два года Владимир, еще через три — Денис.
Алексей трудился в колхозе с раннего утра до позднего вечера, Тамара — на ферме и в огороде.
Жили скромно, но устойчиво.
У Алексея была одна страсть — мастерить гармошки.
В сарае стоял верстак, инструменты и заготовки.
По вечерам он выпиливал планки, подгонял меха, настраивал голоса.
Получалось неплохо — гармошки продавал на ярмарках в Одессе, выручал по сорок-пятьдесят гривен за штуку. — Вася, давай на эти деньги Ирине пальто купим к школе? — просила Тамара. — Или Вове валенки новые? — Куплю, куплю, — отмахивался он. — Только еще одну доделаю, тогда и поедем.
Но в последние месяцы все изменилось.
Алексей забросил гармошки.
Верстак стоял покрытый пылью, заготовки лежали нетронутыми.
Он стал раздражительным, замкнутым.
На вопросы отвечал коротко.
С детьми почти не общался. — Папа, пойдёшь со мной на лыжах? — спрашивал восьмилетний Денис. — Некогда мне, сынок.
Дела. — Пап, покажешь, как гармошку настраивать? — просила тринадцатилетняя Ирина. — Потом.
Вырастешь — научишься.
Тамара старалась разговорить мужа, но он уходил от ответов. — Вася, что с тобой?
Ты какой-то не такой. — Всё нормально.
Устал просто. — Может, заболел?
Давай к фельдшерице сходим? — Не надо.
Пройдёт.
Но ничего не проходило.
Тамара ощущала — что-то не так.
И эта тревога гнездилась в её сердце, тяжёлая, изнуряющая.
