Но жить здесь ты не можешь.
У нас своя жизнь, свои планы. — Какие планы? — фыркнула она, но в голосе уже не было прежней злости. — Молодые.
Вся жизнь впереди. — Именно, — ответила я. — И мы хотим прожить её сами.
Наступила долгая пауза.
Затем: — Такси ещё внизу? — Да. — А мои вещи здесь? — Всё на площадке.
Она глубоко вздохнула. — Ну что ж.
Пусть будет так.
Только запомни, Олюшка: сегодня ты меня выставила.
Но когда сама состаришься, дети сделают с тобой то же самое.
Вот увидишь. — Увижу, — согласилась я. — Значит, заслужу.
Я слышала, как она собирает вещи и тащит чемоданы к лифту.
Ругается себе под нос.
Зовет лифт.
Уезжает.
Лишь после того, как звук лифта растворился внизу, я позволила себе выдохнуть.
Села на пол прямо в прихожей и закрыла лицо руками.
Всё тело дрожало — от напряжения, от страха, от облегчения.
Алексей вернулся в восемь.
Он вошёл, попробовал старый ключ и удивился.
Позвонил в домофон. — Оля, что происходит?
Я открыла дверь.
Он стоял с виноватым видом, держа в руках пакет из магазина. — Мама звонила.
Говорила, что ты её выгнала.
Это правда? — Правда, — я отступила, пропуская его внутрь. — Извини.
Я больше не могла.
Он прошёл в квартиру, огляделся.
Она выглядела иначе — просторной и светлой.
Будто из комнат ушёл какой-то тяжёлый туман, который давил всё это время. — Она плакала, — сказал Алексей. — Говорила, что замки поменяла. — Поменяла.
Вот твои ключи.
Он взял связку, вертел её в руках. — Оля, это моя мать. — Знаю.
И я не запрещаю тебе о ней заботиться.
Переводи деньги, навещай, звони каждый день.
Но она не может жить здесь.
Не так.
Не занимая всё пространство, все решения, всю нашу жизнь.
Он замолчал, и я не знала, что будет дальше.
Возможно, он уйдёт.
Или скажет, что я зря.
Что я жестокая.
Что она права.
Но он сел на диван, положил голову на руки. — Я знаю, — произнёс он глухо. — Я всё понимаю.
Просто не мог…
Не мог ей отказать.
Она моя мать, Оля.
Она меня родила, растила одна.
И когда она плачет, я чувствую себя последним негодяем.
Я села рядом, положила руку ему на плечо. — Ты не негодяй.
Ты хороший сын.
Но у тебя есть жена.
У тебя своя семья.
И когда мать пытается управлять этой семьёй, диктовать условия, занимать твою спальню и твою жизнь — это неправильно.
Даже если она старая.
Даже если она больна.
Границы должны быть. — Она говорила, что у неё сердце барахлит. — У неё давление скачет.
Как у многих женщин её возраста.
Мы оплатим лечение.
Будем звонить, узнавать, как дела.
Но жить она будет у себя.
Алексей поднял голову, посмотрел на меня. — Ты действительно выставила её?
С чемоданами на площадку? — Выставила.
Он вдруг улыбнулся.
Слабо, устало, но улыбнулся. — Знаешь, наверное, это правильно.
Мне не хватило смелости.
А тебе — хватило. — Я просто хотела жить в своей квартире, — призналась я. — В той, за которую платила восемь лет.
Понимаешь? — Понимаю. — Он крепко обнял меня. — Прости, что не защитил тебя раньше.
Что позволил всему этому зайти так далеко. — Ты защитил меня тем, что помог с ипотекой, — сказала я. — Тем, что был рядом.
Теперь давай просто жить.
Вдвоём.
В нашей квартире.
Без чужих штор в спальне.
Мы так и сидели — на диване, обнявшись, в тишине своей квартиры.
Той самой тишине, которой не было целый месяц.
Галина Ивановна не звонила три дня.
А потом позвонила Алексею, спокойным голосом сообщила, что доехала хорошо, что соседка помогла занести чемоданы.
Сказала, что ходит на массаж к местной массажистке.
Что денег на капельницы не хватает — если могут, пусть переведут.
Алексей перевёл.
Я не возражала.
Это были его деньги, его мать, его совесть.
