Она не могла просто так уйти. — Может быть, — ответила я. — Ты же её знаешь. — Оля, она моя мать.
Я не в силах её выгнать. — Я не прошу тебя это делать.
Я прошу лишь обозначить границы.
Сказать, что это наша квартира, наша жизнь. — Скажу, — пообещал он. — Завтра скажу.
Но завтра он промолчал.
И послезавтра тоже.
Галина Ивановна обосновалась плотно.
Она перевесила шторы в спальне — цвет ей не нравился.
Переставила мебель — ей было комфортнее так.
Каждое утро она появлялась на завтрак с видом хозяйки, которой все должны, и начинала: — Олюшка, не жарь яичницу на таком огне, подгорит.
Алексей, не надевай эту рубашку, она мятая.
Олюшка, хлеб ты взяла не тот, он слишком пресный.
Алексей пропадал на работе до вечера.
А я оставалась одна с ней.
Я работала удалённо, дома, и каждый день превращался в испытание. — Олюшка, не стучи так по клавишам, у меня голова болит.
Олюшка, что ты на обед приготовила?
Я это не ем.
Олюшка, когда ты последний раз мыла пол?
Везде пыль.
Я мыла.
Готовила отдельно для неё.
Работала в наушниках, чтобы не слышать.
Но она всё равно находила повод заглянуть, постоять над душой, сказать что-то обидное, замаскированное под заботу.
По средам и пятницам я отвозила её на капельницы.
По вторникам и четвергам — на массаж.
В понедельник — к кардиологу.
В субботу — к неврологу.
Всё это занимало часы.
Стоять в очередях, ждать, потом возвращать её домой, слушать, как она рассказывает о своих недугах, о том, как ей тяжело и больно. — Хорошо, что Алексей помогает с деньгами, — говорила она, сидя в маршрутке. — Правильный сын.
Не то что другие, которые родителей забывают.
Я молчала, сжимая кулаки.
Вечером Алексей приходил усталым.
Мать наваливалась на него с рассказами о процедурах, врачах и о том, что сегодня ела.
Он слушал, кивал, обнимал её.
А затем уходил на кухню, где я стояла у плиты, и говорил: — Прости.
Я знаю, тебе тяжело.
Но она скоро уедет. — Когда? — спрашивала я. — Скоро.
Курс лечения ведь не бесконечный.
Но курс продолжался.
Прошла неделя.
Потом две.
Потом три.
Через месяц я поняла, что больше не выношу.
Галина Ивановна не собиралась уезжать.
Она обжилась, закрепилась, превратила нашу квартиру в своё царство.
Она диктовала, что готовить, когда убирать, когда ложиться спать.
Требовала тишины днём — у неё «отдых по врачебному предписанию».
Делала замечания, если мы с Алексеем смеялись слишком громко вечером. — Ты что, не понимаешь, что в доме больной человек? — шипела она. — Мне нужен покой!
Я перестала спать.
Диван был неудобным, жёстким, и я ворочалась по ночам, слушая, как Алексей мирно сопит рядом.
Он привык.
Он мог уснуть где угодно.
А я — нет.
Однажды утром я встала в пять, села за кухонный стол и просто смотрела в окно.
Серый рассвет, серая архитектура, серая жизнь.
Восемь лет я выплачивала ипотеку, чтобы иметь своё жильё.
Своё.
А теперь эта женщина заняла его, даже не считая нужным благодарить.
В тот вечер я поговорила с Алексеем.
Серьёзно. — Либо твоя мать уезжает, либо я ухожу, — сказала я спокойно. — Я больше так жить не могу.
Он побледнел. — Оля, не говори так.
Я поговорю с ней.
Честно.
Завтра скажу, что пора возвращаться. — Сколько раз ты уже это обещал? — Завтра.
Обещаю.
На следующий день Алексей действительно попытался.
Я слышала, как он разговаривал с матерью в спальне, как она повышала голос, а он оправдывался.
Потом она вышла с красными глазами, посмотрела на меня с ледяной ненавистью и заперлась в комнате.
А вечером объявила: — Врач сказал, мне нужно ещё месяц здесь лежать.
На капельницах.
Сердце в критическом состоянии.
Если сейчас брошу лечение — не выживу.
Алексей смотрел в пол. — Мам, но ты же уже месяц лечишься. — И что?
Болезнь — не простуда, которая проходит за неделю.
Это серьёзно.
Но если вам мать не нужна, если жалко угла и куска хлеба — скажите прямо.
Я уеду.
Умру одна в своей квартире, но совесть вашу не потревожу.
Она заплакала.
Настоящими слезами, всхлипывая.
