Благодарен Оле Дмитриевой, она откликнулась сразу, сообщила, что направила запрос в Приморск, и, похоже, там есть какие-то следы моего Коленьки… Сколько тебе лет? — Мне? — Да, тебе. — Двадцать пять. — Вот видишь, почти ровесник моего Коленьки, ему двадцать шесть… Вот так… А ты ешь, не задумывайся, я тебя словно мать угощаю, потому что ты мне Колю моего напоминаешь, а я ведь его мамка.
Ты ведь приезжий, да? — Да, сезонники мы. — Вот именно, знаю, как вы устаете, и некому о вас позаботиться… Ой, а компот хочешь? — Нет, спасибо, пил уже. — Тогда пирожки возьми, чтобы был перекус.
Она поднялась, опершись пухлыми руками на стол, ушла на минуту и вернулась с небольшим свертком.
Смирнов только в этот момент заметил ее уставшие глаза и натруженные руки.
Хотя, надо признать, глаза у нее были красивые; Смирнов еще не размышлял о красоте, но интуитивно чувствовал это.
Она много рассказывала об одном-единственном сыне, и настроение на ее лице менялось.
То казалось, что перед ним веселая девчонка, когда она говорила, каким сын был в детстве, то вдруг становилась серьезной женщиной, а иногда — душевной бабушкой; одним словом — женщиной, хранящей в себе радость и боль, веру и надежду, любовь и прощение. — Спасибо, — произнес он, хотя голос дрожал и не слушался. — Пойду я. — Иди, сынок, иди, дай Бог, чтобы дома тебя дождались… Вот бы и мне дождаться моего Коленьку, душа уже изнемогает… Она осталась сидеть за столом, задумчиво глядя вдаль. — А пирожки?! — Пирожки-то возьми! — догнала его уже на крыльце и вложила сверток в руки.
Художник Дмитрий Кузнецов (https://i.pinimg.com)
Смирнов завернул за угол, обогнул одноэтажное здание столовой, и, оказавшись с другой стороны, увидел два перевернутых ящика, на которые и присел.
Он пришел в себя, когда почувствовал влажность на щеках.
С раздражением он растер слезы, выступившие из глаз, и обрадовался, что никто не видел его плач.
В этот момент он размышлял о своем тезке — о сыне той женщины, возможно, она вовсе не повариха, а просто работает в столовой… не суть важно… Он думал о том парне и злился на судьбу, что ему досталась такая мать — настолько замечательная, что, когда она рассказывает о его детстве, в груди щемит, а она искренне ждет и ищет его.
Смирнов испытывал злость к незнакомому парню и даже завидовал ему за то, что его так любят и ждут.
Сам Илья не имел воспоминаний о детстве: мать не интересовалась им, словно его и не было.
Голод и холод мало ее волновали.
Бывало, что дома не было ни еды, ни обуви, а она просто гуляла… Так они и прожили.
Неудивительно, что Илья попал в малолетку.
Отсидев в колонии, он вынес для себя главное: больше туда не попадать.
Пока это было единственным его достижением в жизни.
Он не знал, что такое настоящая семья, каково это — когда тебя называют «сынок», «сыночек», не знал, что кто-то может ждать и думать о тебе.
Вот как эта Тамара переживает за сына, ждет, ищет, всматривается в лица и готова отдать последний гривень тому, кто похож на ее ребенка.
Он у нее назвал свое имя, а в детстве слышал лишь одно — «дармоед ты, Колян».
Среди друзей, кроме прозвищ Колян и Козуб, не было другого обращения.
Похоть, которая овладела им полчаса назад, как будто исчезла.
Он сидел на ящиках, опустошенный и растерянный от чужой истории.
