И — словно в кино — он появился. Без формы, в простой рубахе, с топором, закинутым за плечо.
Идти он начал из Турки, очевидно, помогая кому-то заготавливать дрова.
Волосы у него были растрёпаны, рукава закатаны.
Тамара даже замедлила шаг, словно нога за что-то зацепилась. — Добрый день, — первой поздоровалась она. — И вам, — ответил Виктор с кивком. — На рынок? — За яйцами к Оле.
Она пояснила — свежие, почти тёплые.
Он улыбнулся в ответ. — Тогда вам повезло.
У Оли куры несутся исключительно по настроению.
Тамара рассмеялась.
Её смех был лёгким и звонким. — А вы оттуда, из Турки? — Да.
Помогал бабке Дарье бревно распилить.
Она одна, сын уехал в город и ни слуху, ни духу.
Вот и стараемся, кто как может. — Это замечательно.
Так по-соседски.
Он посмотрел на неё.
Не вскользь, как раньше.
А прямо в глаза.
С интересом. — А вы… планируете остаться?
Тамара от неожиданности замялась.
Не ожидала такой откровенности.
Но не растерялась. — Пока не знаю.
Но здесь мне… так спокойно.
Будто я себя нашла.
Виктор кивнул.
Пауза.
Затем, словно решившись: — Я вечерами бываю на озере в Машевке.
Если захочешь — приходи.
Просто посидеть.
Там хорошая тишина.
Тамара чуть улыбнулась. — Спасибо.
Возможно, приду. — Вечером она металась без дела.
То книгу возьмёт, то откладывает.
То гладит кота, то наливает чай и не пьёт.
Я понимала: её что-то тревожит.
Нужно — и страшно. — Баб, — вдруг спросила. — А когда ты впервые встретилась с дедом Петром, что почувствовала? — Что это он, — ответила я просто. — Даже не по глазам.
С ним рядом было так спокойно.
Тамара молчала.
Потом встала, накинула куртку. — Пойду.
На свежий воздух.
К озеру в Машевке.
Посижу. — Иди, девочка.
Вода мысли очищает.
Только не поздно возвращайся. — Она вернулась уже в темноте.
Тихо вошла, сапоги оставила у порога.
На лице не было ни румян, ни улыбки, но в ней что-то изменилось.
Как будто она не просто отдохнула — а заглянула вглубь себя и что-то там нашла.
Не ответ, нет.
Но семя, которое прорастёт, когда придёт время. — Как озеро в Машевке? — спросила я, не оборачиваясь.
В это время я месила тесто — на завтрашние пирожки.
Пальцы в муке, но сердце с ней рядом. — Тихо, — сказала она. — И звёзды отражаются… словно небо раздваивается.
Мы сидели вместе.
Почти не разговаривали.
Лишь смотрели.
И вдруг я поняла, что не боюсь молчать рядом с ним.
Раньше с мужчинами как было?
Тишина — знак, что что-то не так.
А здесь… тишина — и всё на своих местах.
Я промолчала.
Не стала торопиться с советом — не время.
Иногда молодая душа должна сама прокладывать путь, пусть даже босиком по росе, с занозами. — Он спросил, останусь ли я, — добавила она спустя минуту. — А ты как? — Я не ответила.
Потому что не знаю.
Потому что страшно. — Страшно — значит живо.
С мёртвым не страшно.
Оно всё равно рухнет.
А живое — дрожит, боится, как росток на ветру.
Но тянется.
Она села рядом, положила голову мне на плечо.
Как в детстве.
И всё внутри защемило. — Бабуль, а если я брошу всё в городе?
Работу, квартиру… друзей.
И останусь.
Что если это ошибка? — Ошибка — когда предаёшь себя.
А если идёшь туда, где тепло, где сердце замирает не от страха, а от света — это не ошибка.
Это путь.
Она молчала.
Только дыхание её выровнялось, словно у ребёнка, который наконец уснул после долгой бессонницы.
Я знала: завтра она проснётся другой.
И утром испекла ей пирог.
С яблоками.
Как в детстве.
Потому что, когда душа делает шаг — телу тоже нужна поддержка.
И лучше всяких слов — хрустящая корочка, сахар сверху, и чай с мятой, чтобы согреться изнутри.
Глава 5.
Осталась
Лето постепенно уступало место осени.
В воздухе стало больше золотистого света, и меньше грома.
Яблоки наливались, огурцы заканчивались, а трава — уже не звонкая, а покорная и уставшая.
Утро всё чаще встречало нас росой, которая щипала нос.
В доме было тепло: я топила печь, сушила травы и чаще молчала, чем говорила — слушала.
Тамара осталась.
Сказала не сразу.
Не словами.
А делом.
Просто однажды утром, не глядя мне в глаза, она вынула из сумки свои городские туфли на каблуках, вздохнула — и подняла их на чердак.
Потом достала простую косынку и повязала на голову.
Не ради показухи — от ветра.
Тогда я поняла: решение принято. — Бабуль, — сказала она вечером, разливая чай, — похоже, я у вас надолго. — А я и не сомневалась, — ответила я. — Земля своих не забывает. — Нашлась и работа — будто сама её ждала.
Марина Васильевна, учительница английского, сломала ногу — упала со стремянки, собирая вишню.
Так в школе освободилось место.
Тамара поначалу боялась — давно не работала с детьми, в Виннице больше по бумажным делам была.
Но всё получилось.
Первый день она пришла домой с румяными щеками и чуть охрипшим голосом: — Баб, у меня второй класс такие вопросы задаёт, словно я шпионка!
Один сказал, что английский — язык Гарри Поттера, а другой — что папа говорит на нём, но только когда ругается за рулём! — Главное — не бойся, — говорю. — Дети чувствуют, если ты искренна.
И тянутся.
Она кивнула, словно и вправду давно это знала.
Просто забыла. — Дни теперь текли иначе.
Плавно, но не скучно.
Утром — школа.
Днём — то на огороде, то в Турке за ягодами.
Вечерами — вязала.
Сначала шарф для себя, потом поняла, что ниток слишком много.
И связала Виктору.
Я всё замечала.
Как она прячет взгляд, когда он приходит за мёдом.
Как вздыхает, когда он возвращается с работы, в форме, с той своей походкой, будто ветер его подталкивает.
Он и сам не скрывал интереса — по Машевке уже говорили: «Наш участковый, кажется, решил жениться».
Он заходил по мелочам.
То у нас свет замкнул — пришёл посмотреть.
То курица забрела — помог загнать.
То за советом: где ягоды слаще?
Я молчала.
Только двери открывала. — Однажды, когда закат был такой розовый, что казалось — небо превратилось в варенье, Тамара пришла домой с охапкой рябины.
Щёки пылали, руки в ссадинах, глаза сияли от радости. — Шарф готов, — сказала. — Только… не знаю, как подарить.
Не хочу, чтобы это выглядело как признание.
И не хочу, чтобы не выглядело. — Подари, — говорю. — Просто так.
От чистого сердца.
Пусть сам решит, как принять.
И она отдала.
На следующий день.
У калитки.
Без слов. — А потом она написала письмо.
Мне.
Я обнаружила его на подоконнике рядом с чашкой с недопитым чаем.
Лист белый, ровный, словно отражение её почерка.
Письмо — короткое.
Без излишнего пафоса.
Простое, как сама Машевка. «Бабушка, я осталась.
Не потому, что сбежала из Винницы.
А потому, что приехала к себе.
Здесь я дышу.
Здесь не спешу.
Здесь впервые нет страха быть собой.
Я люблю твой хлеб.
Я люблю утренний туман.
Я люблю запах поленницы.
И, возможно, я люблю Виктора.
Но это — потом.
