Потом подушка.
Всё.
День за днём.
И никто даже не замечает — где ты и как ты.
А тут… даже если курица клюнет — сразу чувствуешь: ты есть.
Я вздыхаю.
Потому что понимаю: такие слова не возникают случайно.
Значит, душа страдает. — Ну так живи.
Здесь можно.
Просто жить. — К вечеру она устала.
Руки дрожат, под ногтями земля.
А глаза — словно после грозы.
Чистые.
Мы сидим с ней на завалинке, пьем чай с сушками.
Вон самовар дымится.
Кот урчит под лавкой.
Закат медный стелется по кромке Турки. — Баб, — говорит она. — А можно завтра в лес?
Ты же когда-то показывала, как собирать чабрец. — Можно.
Только вставай пораньше.
Он с росой вкуснее. — Я попробую.
Честно.
Смотрю на неё.
И вдруг осознаю: она оживает.
Не быстро, не весело — но по-настоящему.
Как земля после зимы. — А потом, перед сном, слышу — дверь на крыльцо открылась.
Выходя, вижу — она сидит на ступеньках, завернулась в плед. — Не спится? — Нет.
Слишком тихо. — Тебя пугает? — Нет.
Наоборот… как будто впервые за долгое время в голове нет шума.
Я сажусь рядом. — Так и должно быть.
Без этой тишины человек быстро сходит с ума.
Нужно хоть иногда давать душе подышать.
Тамара смотрит в небо. — Бабуль, спасибо.
Правда.
За всё.
Я не знала, как мне нужно вот это… просто быть.
Без «надо», без «должна». — Ну так живи.
Здесь у нас — всё можно.
Лишь бы сердце было честным. — Глава 3.
Местный Утро было туманным, словно свежее молоко.
Сквозь этот белый туман даже куры осторожно ходили, будто боялись задеть облако.
Тамара проснулась рано, как обещала.
Лицо сонное, но без раздражения.
Волосы собрала в хвост, надела косынку, которую я с вечера ей приготовила.
Розовую, с васильками.
Ей идет — лицо сразу стало мягче.
Настоящее. — Куда путь держим, командир? — спросила она, потягиваясь. — В Турку.
За чабрецом, зверобоем и мятой.
Нужно жизнь самовару давать. — Идём, — кивнула она. — Хочу почувствовать запах земли. — Турка встретил нас влажной листвой и пением птиц.
Тамара шла молча, смотрела под ноги, вдыхала воздух.
Я объясняла, где какой куст, где можно, а где лучше не трогать.
Она слушала внимательно, что удивительно для городской. — Бабуль, а что это за запах?
Чуть сладковатый, словно конфета? — Это и есть — чабрец дикий.
Когда цветет — будто песню поёт.
Прямо душу убаюкивает.
Мы набрали по пучку, положили в холщовую сумку.
Я шла, тихо напевая: «Во лузи, лузи широко-о-о-ой…» Тамара слушала, потом тихо подхватила. — Ты знаешь эту песню? — Помню.
Ты мне её в детстве пела, когда я боялась грозы.
Сердце сжалось, но я виду не показала.
Лучше сама эту слезу спрячусь, чем напугаю её своей мягкостью. — На обратном пути у клуба встретили его.
Виктор.
Он шел навстречу, в форме, с папкой под мышкой.
Кепка сдвинута на затылок, сапоги в пыли.
Лицо смуглое, с легкой щетиной.
Плечи широкие, походка неспешная.
Не человек — телега с сеном: катится без суеты, а тяжесть — ух. — О, Марина Васильевна, — говорит он, голос спокойный, глухой. — Доброе утро.
Не рановато по Туркам-то? — У нас, Виктор, с утра всё вкуснее.
А ты чего в такую рань на ногах? — Да бабка Нина опять соседей пугает.
Сказала, что её корова порчу навела на кабачки.
Вот иду разбираться, — усмехнулся.
Тамара стояла рядом, молчала, но смотрела на него — словно на глыбу гранитную, а не на человека.
Он заметил, конечно.
Сдвинул брови, кивнул ей: — А это, поди, ваша внучка? — Ага.
Тамара.
Из Винницы.
На лето к старой бабке в ссылку. — Очень приятно, — сказал он.
Говорит просто, но глаза задержал на ней чуть дольше.
Я-то это вижу.
Женщинам в Машевке не с кем поговорить — вот и учишься читать по взгляду. — Мне тоже, — сказала она, и голос стал мягче, не городским. — Если что — обращайтесь.
У нас тут спокойно, но всякое бывает.
Особенно, если Нина в настроении. — Учту, — усмехнулась Тамара.
Он кивнул и пошёл дальше.
А она долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
И только потом тихо сказала: — Он… интересный. — Ага, интересный, — буркнула я. — Как мотыга — пока не тронешь, не поймёшь, острый ли. — Баб, ну ты даёшь. — А что, правда ведь.
Мужик как инструмент: или дело сделает, или мозоль натрет. — Весь день она ходила какая-то… сосредоточенная.
Молча полола грядки, заглядывала в телефон, но быстро его откладывала.
Даже песен не слушала.
Вечером у самовара вдруг спросила: — А он давно тут?
Виктор.
Я пожала плечами. — С детства тут жил.
Потом армия, потом полиция.
Был в районе, а потом вернулся.
Говорит, тут его душа. — А жена? — Нет.
Было что-то, но быстро прошло.
Он мужик такой — не разговорчивый, зато надежный.
Сказал — сделал.
Или молчит.
Но если в глаза смотрит — не врет.
Тамара кивнула.
Больше не спрашивала.
Но я видела: это её задело. — Ночью она снова вышла на крыльцо.
Я встала рядом, не спеша.
Села рядом. — Не спится? — Не могу.
Луна светит, как фонарь.
В голове роятся мысли. — Про Виктора?
Она вздрогнула, но не отпрянула. — Ты всё видишь, да? — А как же.
Бабкины глаза всё видят, только молчат — до времени. — Он… какой-то настоящий. — Тут все настоящие, Тамаруха.
Просто ты раньше не замечала.
Глаза были заняты не тем. — А сейчас?
Я погладила её по плечу. — А сейчас, гляжу, и твоя душа в Машевке пустила корешок.
Может, и проросло. — Лежала я ночью, не спала.
Вспоминала, как молодая по клубам бегала, как Пётр моего встретил — в сапогах, с гармошкой.
Тоже сразу поняла: «Мой».
Не говорили это сразу, но поняли.
Смотрю на Тамару и думаю — может, и ей судьба сейчас скрипнула калиткой.
Не стану мешать.
Но и упустить не дам.
Потому что бабка — как берег: стою и молчу.
Но если лодка тонет — вытяну.
Без слов.
По-свойски. — Глава 4.
Меж двух зорь Утро было сырое, но ласковое.
Туман распростёрся по низинам, словно бабка Земля укрылась серым платком.
Воздух наполнял запах мокрой листвы, свежего навоза и первых яблок.
Тамара сидела на завалинке с чашкой чая, босая, ноги в траву зарыла — будто искала корни.
Смотрела вдаль, где Турка сливалась с небом, и молчала.
Я не мешала.
Варила варенье из вишни, щёлкала вишневые косточки, но краем глаза следила за её силуэтом.
Она уже не казалась гостьей.
Нет.
Сидела как своя.
Как будто родилась в прошлом веке и случайно заблудилась в мегаполисе. — Бабуль, — наконец заговорила она. — А ты когда поняла, что Машевка — это твоё? — А никогда не сомневалась, — усмехнулась я. — У меня здесь всё.
Я не просто живу — я здесь срослась. — А я всё думаю — можно ли прижиться заново, если раньше корней не было? — Просто попробуй не думать.
Просто попробуй.
Тамара вздохнула.
В её глазах тревога.
Я видела: внутри неё идёт борьба.
Между «как надо» и «как хочется».
Мы, женщины, вечно в этом сражении живём. — Днём пошла в Машевку — к Оле за яйцами, мои куры совам обленились.
Тамара попросилась пойти со мной.
Шла будто просто так, но я знала — с надеждой.
Смотрела по сторонам, задерживала взгляд на повороте, где вчера появился Виктор.
И — как в кино — он вдруг возник.
Без формы, в рубахе, с топором за плечом.
