«Я устала, только с поезда, и должна по всему городу бегать, папеньку искать?» — упрямо заявила Мария, отвергая настойчивые призывы Тамары о поиске их отца

— Маш! Ну что ты? Сходи за ним! Смотри, дождь какой! Замерзнет, в больницу угодит! Ну! — Тамара Андреевна металась у окошка, выглядывая брата, Николая.​

​— Замерзнет, сам придет, — упрямо сложила на груди руки Мария. — Я устала, только с поезда, и должна по всему городу бегать, папеньку искать? Взрослый человек, сам разберется!​

​Господи, как Машка ненавидела отца! До дрожи, до стиснутых крепко–крепко кулаков. Столько лет прошло, а до сих пор не простила, хотя тётя Тома каждый раз говорила ей, что негоже так долго таить обиду…

Если бы Маруся могла, то накинулась бы на него, зажмурилась и била, не переставая. А Николай, её папа, безропотно терпел, потому что так завещано — терпеть.​

​… Тамара и Николай, родные брат и сестра, росли отдельно. Их родители разошлись, когда Томке было семь, а Коле четыре года.​

​Тамару забрала с собой мать, уехала в другую деревню, вышла замуж. Отчим Тому как будто не привечал, но и не подчеркивал, что она не родная. Хвалил, когда считал нужным, бранил, если девчонка в чем–то провинилась.

Поначалу она и не понимала, любит он её или просто терпит. Ласкового слова не скажет, свистульку не сделает, не подмигнет — значит, не приглянулась ему Тома…​

​Но однажды десятилетняя Томка, возвращаясь из школы, пошла с ребятами на пруд. Конец зимы, солнце пригревает, но мороз всё ещё такой, что нос, кажется, сейчас отвалится, руки в варежках деревенеют, становятся непослушными, чужими, а ребятам все равно!

Бегают, смеются, перебрасываются снежками, скатываются с горки, кто на портфеле, кто так, на чем придется.​

​Потом решили выйти на лёд. Тома провалилась. Откуда там взялась эта полынья, почему так сильно растрескался лед, никто так и не понял, но когда девчонка сразу, целиком, ушла под воду, даже крикнуть не успела, ребятня только растерянно смотрела в её сторону.​

​Ледяная вода обожгла лицо, залила глаза, и Томе казалось, что они сейчас лопнут от боли, ей хотелось закричать, но понимала — нельзя!

Барахталась, а ноги в валенках тяжеленные, как две колоды, скинуть бы обувку, но та как будто прилипла к ногам. В ушах зазвенело, мимо лица, поглаживая кожу, проплыли пузырьки воздуха.​

​Тома подняла вверх подбородок, увидела свет, солнце висело как раз над ней, его тонкие, как натянутые шерстяные нити, лучи, расходились в разные стороны из одного желтого, раскаленного центра.​

​«Вот бы сейчас туда! Погреться!» — смутно подумалось Тамаре, потом вспомнился брат, как бегали с ним по полю летом, а мать сидела под березкой, плела им венки.

Коля маленький, его и в траве–то не видно. Однажды Тамара даже испугалась, что он пропал, кричала, звала, а он подкрался сзади и прыгнул к ней на спину…

Тома вспомнила его маленькие, цепкие ладошки, горячие, с царапающими шею ноготками, его смех, тихий, робкий.​

​— А как же он теперь там, без меня–то?! — испуганно подумала Тома, еще сильнее забила ногами, скинула—таки валенки, хотела всплыть, но спину пронзила боль, девочка налетела на какую–то корягу, между лопаток запульсировало, заныло, а потом боль ушла, ушло и солнце, и холод, стало темно…​

​Аким, как был в одном исподнем, потому что спал после ночной смены, бежал по улице, а за ним едва поспевала ватага ребятишек. Малышня, узнав, что Томка провалилась, гурьбой влетела в избу, стала галдеть, рассказывать.

Аким вскочил, прикрикнул на них, чтобы не трещали, велел самому бойкому, Игорьку, сказать, что стряслось.​

​— Томка ваша под лед бухнулась. Там, на пруду она! — приплясывая и вдруг заплакав, сказал он. — Дядя Аким! Спаси Тому! Спаси!​

​Растолкав детей, мужчина сунул ноги с сапоги, скатился с крыльца, припустил через двор, вышиб калитку.​

​— Успеть! Только бы успеть! Надо успеть! — стучало в голове, Аким рычал, бешено молотил кулаками воздух. Бежать было трудно, давало знать о себе старое ранение, осколок застрял в спине, вынимать тогда не стали, сказали, повезло Акиму, ещё бы миллиметров пять, и в легкое попало.​

​И сейчас Аким чувствовал, как будто этот осколок зашевелился, стал резать мышцы, пульсировать.​

​— Ничего! Ничего, старуха! Врёшь! Не возьмёшь! — подумал мужчина, зажмурился, скатился вниз с пригорка, выкатился на пруд. Черная неровная дыра, волнующаяся, вздрагивающая, а внизу комок — Томка.​

​Аким нырнул за ней, схватил, вытолкнул наверх, а у самого перед глазами черные точки, мутит, и руки опять ослабли, онемели, как тогда, в сорок третьем, когда из танка Серегу вынимал.

Надо было успеть доползти до рощи, успеть во что бы то ни стало, а руки не слушались, падали плетьми. Страшно…​

​Серега тот теперь с Акимом на тракторной станции работает, моторы чувствует, как своё тело, молодцеватый, подтянутый, только лицо малость обожжено.

Аким тогда его вытащил, зубами тащил, всем телом, на себя взвалил и полз, а Серега плакал, потому что это было его первый бой, только–только на фронт попал, и уже ранение…​

​— Ничё, парень! Повоюешь ещё, слышишь? Я тебе говорю! — твердил Аким. Вынес, передал санитарам, обошлось…​

​И сейчас должно обойтись! Должно!​

​Вот Тома уже на льду, вот Аким сам подтянулся на руках, закинул одну ногу на твердую, толстую поверхность, вторую, вскочил.​

​Тома тяжелая, овчина на ней впитала воду, набухла.​

​Пуговицы никак не расстегивались, Аким рвал пальцы в кровь, кожа на них трескалась, шла пластами, но он молчал, только красные пятна расползались вокруг.

Сняв с девчонки тулуп, Аким подхватил её на руки, стал трясти, с ужасом глядя на бледное, с синюшными губами личико.​

​— Нет! Врёшь! Томка! Коза! Уууу! — ревел он, ходил медведем с ребенком на руках, растерянный, одуревший.​

​Тома вдруг закашлялась, её вырвало. Аким положил её голову к себе на плечо, стал гладить по спине, а потом побежал обратно, в деревню. Ребятня кинулась за ним.

Игорек, самый шустрый, бежал впереди, чтобы предупредить в медпункте, что Томка утопла, а теперь ожила…​

​И вот тогда, уже лежа в кровати и плача, Тамара поняла, как отчим любит её, свою глупую, большеглазую козочку. Любит молча, но всем своим огромным, раненым сердцем…​

​… Николай остался с отцом. Тот скоро женился на строгой, с тонкими черными бровями женщине. Они переехали в комнату, где раньше жили то ли монашки, то ли послушники при монастыре. Кирпичные стены, низкое, почти полуподвальное помещение. По ночам тут как будто слышался шепот бывших жильцов, звенели кресты на цепочках, пахло ладаном.

Или Коле просто так казалось. Ему, маленькому, было страшно и не понятно, почему мама отдала его, а себе взяла Тому, почему эта новая мама, Ольга, никогда не целует его ручонки, не поет колыбельные, не дует на царапину, а просто говорит: «Терпи, Николай. Бог терпел и нам велел. Спи. Молча отвернись и спи!»​

​Ольга крестилась, Андрей, Колин папа, ругал её за это, иногда побивал, а Оля только смиренно кивала, сжималась на полу комочком, терпела.​

​И лупила Кольку, когда они оставались одни. Скоро Коля научился прятаться от неё: вылезал прямо через окно в палисадник, где от монашек остались высоченные кусты рудбекии. Их огромные, золотые, веселые шарики качались туда–сюда, как будто подмигивали мальчишке.

Кое–где из земли торчали кустики клубники, одичавшие, но темными, мясистыми листьями и налитыми соком ягодами. Коля примечал ягодки и, когда они дозревали, жадно ел, тайком, спрятавшись в темный угол. А Ольга ругала его за перепачканный клубничным соком рот.​

​— За что же, тётенька? — пищал Колька, худой, недокормленный, бледный.​

​— За чревоугодие! Терпеть велено! А ты наедаешься! — поясняла мачеха.​

​Андрей этого как будто не замечал, работал в каких–то цехах, приходил поздно. От него пахло машинным маслом, металлической стружкой, потом и водкой. Ночами, в темной, с наглухо занавешенными тряпьем окнами, кричал, думая, что опять на фронте.

Коля хотел тогда убежать, хотел к Томке, чтобы она обняла его своими теплыми руками, жарко дышала в его белобрысую макушку, шептала всякую дребедень про «голубей и крошки, что лежат на дорожке, прилетают голуби, клюют, маленькому Коле не дают…» Мальчик плакал, звал Тамару, а мачеха только шикала на него, велела терпеть.​

​Коля, кажется, всю жизнь терпел. И когда жали старые, чужие, отданные соседями ботинки, и когда очень хотелось сладкого, но Ольга запретила покупать конфеты и сахар, а мед, которым угощали соседи, убирала «про запас».​

​Колька ждал, пока мачеха уйдет, залезал в буфет и ел мед тайком, прямо пальцем лазил в банку и облизывал его, жмурясь от удовольствия. А потом отец высек его за воровство.​

​— Мне очень хотелось… — прошептал испуганный Николай, пойманный прямо там, у буфета на табуретке.​

​Отец захлопнул скрипучую дверцу, зазвенело в ней стекло, бряцнули сложенные стопочкой блюдца. Коля упал на пол, стало больно. Но он терпел. А что он ещё может? Терпеть и ждать, что придет Тамара и его спасет…​

​С сестрой Коля виделся всего пару раз с тех пор, как родители расстались.​

​— Тома, возьми меня с собой! — шептал Колька, пока сестра выкладывала перед ним на стол какие–то гостинцы. — Я с тобой хочу жить. И с мамой! — добавил он, оглянулся на мать. Но та поджала губы, стала смотреть куда–то вбок.​

​— Не могу, Коленька. У мамы ещё маленький будет, в избе тесно, там же ещё папины… — Тут Тамара запнулась, но потом смело продолжила:​

​— Папины родители — мои дедушка и бабушка. Ты потерпи, Коленька, подрастешь и сам уедешь, да? Коль…​

​— Тома, меня папка бьет! — ещё тише зашептал Николай. — Больно, по спине! Забери! У тебя отец хороший, да?​

​Тома кивнула. У неё самый лучший отец на земле. Он зовет её «Козой–дерезой», привозит с ярмарки ленточки и бусы, а ещё книги. Он так любит, чтобы Тамара читала ему…​

​— Подожди, я у мамы спрошу! — сжалилась девчонка, пошушукалась с матерью, но та только покачала головой.​

​— Мы всё давно решили, Томочка. Так будет лучше.​

​Колька так и не понял, чем он хуже своей сестры, почему мама не забирает его с собой, почему не протягивает к нему руки и не целует.​

​Но Тома велела терпеть, значит, он будет терпеть…​

​… Через несколько лет Андрей продвинулся по партийной линии, ему с супругой перепала комната на Ленинском проспекте.

Да, опять коммуналка, опять общий коридор и чужие люди вокруг, но уже не подвал, не слышно по ночам шепота монашек, не пахнет ладаном. Коле отгородили угол, теперь его мир заканчивался там, где трепалась на сквозняке ситцевая занавеска в желтый цветочек.​

​Мальчишка пошел в другую школу, но там тоже себя никак не проявлял, разве что учился хорошо.​

​— Мозги у тебя, Колька, железные! — хлопал его по плечу отец. — Далеко пойдешь!​

​Коля пошел. Окончил десятилетку, поступил в институт. Ему бы перебраться в общежитие, вздохнуть, сорвать занавески, перестать терпеть, окрепнуть, заняться спортом, но… Но мачеха стала болеть, куда он от неё?! Она же его вырастила, а он её бросает?

Андрей постоянно на работе, он теперь возит какого–то большого начальника, тот иногда передает для Кольки талоны на костюмы, один раз поспособствовал, раздобыл талон на шкафы, теперь в комнате у Носовых новенькая мебель, все соседи завидуют, ходят любоваться.

А Ольге не до радости. Внутри всё болит, как огнем жжет. Николай при ней, ухаживает. Он ей обязан.​

​— Надо бы вам в больницу! Желудок — не шутки! — твердит соседка. Она принесла Носовой бульон. — Ну поешьте хоть немного, а? Поешьте! Что ж вы мучаетесь?!​

​— Ничего. Не принимает организм, значит, потерплю! — Ольга отворачивается. Бульон пахнет отвратительно. Всё теперь так пахнет — смертью…​

​Николай тоже терпел её капризы, стоны, то, как она сильно сжимала его руку своими пальцами, как скрипела зубами от боли.​

​А потом, перед самым концом, вдруг ударила пасынка, зашипела, что всё из–за него.​

​Николай отпрянул, испуганно на неё посмотрел.​

​— Да! Из–за тебя! Зачем Андрюша тебя с собой притащил?! Объедал нас, обкрадывал, всё лучшее тебе, а мне крошки! — щурясь, выплевывала она обвинения. — Сатана! Ты сатана! Отойди! Сгинь! Господи, сколько же мне ещё терпеть?!..​

​Николаю тогда было двадцать два года. И восемнадцать из них его ненавидели, он «объедал», он — сатана в теле мальчишки, худой, слабый, бесхребетный сатана…​

​После похорон Ольги Андрей сказал сыну, что уезжает.​

​— Комната твоя, давай тут, без глупостей! — уже на пороге кинул он. — А впрочем, как знаешь!​

​И ушёл. Колька всё задавался вопросом, любил ли его папа, если нет, то зачем оставил при себе, а если да, почему никогда не говорил об этом? Это же так просто, так легко сказать: «Колька, сын, я люблю тебя. Как умею, так и люблю. Ты прости, вот уезжаю. Ты хороший парень, Коля. Живи в радости!»​

​Не сказал и с соседями не попрощался.​

​Уже потом, через много лет, Николай стал догадываться, что в отце что–то надломилось давным–давно. Он метался по жизни, искал что–то, а надо было просто остановиться, подышать и увидеть сына. Коля скажет об этом папе уже на кладбище, скажет, что всю жизнь ждал, как отец назовет его «отличным парнем», ждал, что перестанет бить. Ждал и терпел…​

​На похороны отца приехала Тамара. Она совсем взрослая, собирается выйти замуж.​

​— Нехорошо, конечно, ни к месту, наверное, но… Коль, ты приедешь? На свадьбу приедешь? — прошептала она, пока скорбящие разбирали со стола угощения. — Я тебя с Петей познакомлю, он, знаешь, какой замечательный!​

​Николай кивнул. Он знает, что Петя замечательный, и да, он приедет.​

​Тома была похожа на мать: те же глаза, тяжелые, чуть квадратные скулы, темные, сплетенные и уложенные «корзиночкой» волосы, руки с широкими, сильными ладонями, а на правом запястье родинка…​

​Перед отъездом Тамара обняла брата, дунула ему в ухо, как когда–то давно, в детстве, улыбнулась, но оба понимали, что стали друг другу чужими, далекими, у каждого своя жизнь…​

​На свадьбу к сестре Коля так и не поехал, то ли не решился, то ли постеснялся, то ли дела были… Отправил телеграмму с поздравлением.​

​А потом Николай перешел как бы на новую ступень своей жизни. Он узнал, что такое «женщина», раскрыл для себя этот удивительный мир.​

​Даша как–то сама оказалась в его комнате, пришла якобы переписать лекции, огляделась. Комната ей понравилась, очень высокие потолки, много света и большой письменный стол.

Коля ходил за гостьей по пятам, кивал, оправдывался, что «да, вот так вот получилось, что такая комната…»​

​— Коленька, я у тебя поживу немножко, ладно? У нас тесно, и в душе вода холодная. Я могу простудиться! Я же худенькая, места много не займу! — тараторила Даша, а потом, видя Колькину растерянность, вдруг заплакала:​

​— Понимаешь, мне надоело терпеть всё казенное! Я же детдомовская, Коля! С детства по чужим углам, никогда своей тарелки и чашки не было, всё чужое, общественное. Я устала, я жить хочу, как нормальные люди!​

​Она ревела и всё теснее прижималась к Николаю, гладила его, шептала ласковые слова, от которых Колька краснел и задыхался.

Даша просто любит его, что тут такого?! Она его любит, поэтому пришла, целует, она с ним нежна, не то, что другие!..​

​Поженились через месяц. Просто расписались, сразу из ЗАГСа разъехались: Николай на работу, благо, друг отца устроил к ним в автопарк, а Дашенька в институт.​

​Коля перевелся на вечернее, днем трудился в автомастерской. Он зарабатывал деньги для семьи, своей собственной семьи. У него есть жена, она его любит, а он…

Он сам не знал, любит ли Дашеньку. Она у него первая, у неё много недостатков, но Коля решил, что потерпит.​

​Дарья за словом в карман не лезла, построила всех соседей, те её в ванную пропускали, на кухне не курили, ведь Даша беременна.​

​— Вы что хотите, чтобы я у р о д а родила?! — толкала она зазевавшегося соседа округлившимся животиком. — Только попробуйте ещё тут своим «Беломором» подымить! На улице мигом окажитесь! И вы тоже! — захлопывала она перед носом жены провинившегося дверь кухни, а потом, безо всякого перехода, уже мурлыкала:​

​— Ну, раз уж мы с вами тут вместе, то угостите картошкой! Уж больно вкусно вы её жарите!​

​И напуганный сосед угощал, а потом мыл за Дашей тарелку, чуть ни кланялся.​

​— Коля! Коля, уйди, от тебя несет! — ворчала ночью Дарья, отталкивала Николая.​

​— Чем несет, Дашенька? Я только что из ванной, всю одежду там, в коридоре оставил, как ты просила! — шептал Николай, лез к жене целоваться. Он же её любит, хочет ласки.​

​— Рыбой! Рыбой несет! Уйди, меня мутит! Да убери свои руки! Хапает он тут! Уходи! — брыкалась Дашка.​

​— Куда же? — растерянно вскидывал брови Николай.​

​— Не знаю, куда хочешь, туда и иди! На кухне переночуй.​

​Даша отворачивалась к стенке и засыпала, а Колька, натянув штаны и майку, уходил на кухню, садился на табуретку и, опершись о стену спиной, засыпал. Во сне он падал, пугался, опять садился. Ничего, надо немного потерпеть. Даша родит, и всё станет как раньше, по–семейному!..​

​Даша родила дочку раньше срока, возмущалась, что та такая маленькая и больно дергает своими деснами грудь; устраивала в роддоме скандалы, бегала курить в туалет, с отвращением мыла новорожденную, кривилась и закатывала глаза.​

​— Да головку–то держи ей! Шейка махонькая, переломится! — с ужасом наблюдала нянечка, как Даша волохает дочку. — Дай, я сама! Погубишь ребенка!​

​— Мой ребенок! Отдай! — зло скалилась Даша. — А вообще… На, забирай. Отвези её, куда там? Где они все у вас лежат?​

​Другие мамы с жалостью смотрели на краснолицую, всю в шелушинках Машеньку, кое–как завернутую в пеленки.​

​— Ох, и зачем таким вот мамашам дети даются? — шептались за Дашкиной спиной. — Это ж сатана! Может хоть отец с головой попался?..​

​Николаю, когда его «девочки» приехали домой, было страшно брать на руки Марусю, она кряхтела и извивалась, морщила свое маленькое личико, отчего казалась ужасно курносой.​

​— Даша… А что мне с ней делать? — прошептал он испуганно, когда через три дня после выписки жена заявила, что идет в гости. — Её же надо как–то кормить, ухаживать…​

​— Ну вот и ухаживай. Я девять месяцев тут, как в клетке, просидела, с пузом, с ногами отекшими. Хватит. Разберешься! — махнула рукой Дарья. — Гляди, пеленки у неё мокрые, и у тебя штаны теперь тоже! А–ха–ха–ха! Папку родного обмочила! Ну, пошла я, сами тут как–нибудь! — клюнула Даша мужа в нос и ушла, красивая, с подведенными глазами и красными, напомаженными губами.​

​Николай бережно, как стеклянную вазу, взял на руки Марусю, покачал, походил с ней по комнате, как будто примериваясь. И решил, что надо как–то потерпеть. Даша устала, конечно, ей хочется развлечений!​

​— Потерпим, Машенька! Потерпим! — кивнул он малышке…​

​Из Николая не вышло хорошего отца. Пеленала девочку соседка, тетя Ира, кормили ребенка из бутылки. А что же Даша?​

​Даша перебинтовала себе грудь, решив, что «молочной фермой» не будет. Потом ей замучил мастит, она два раза лежала в больнице, где познакомилась с одним очень красивым, «перспективным», начинающим врачом. Он жил в родительской трехкомнатной квартире, играл на гитаре и «умел обращаться с женщинами».​

​Тайный роман с доктором длился два года. Даша окончила институт, сделала один аборт, устроила громкий скандал мужу, обвиняя его в том, что он «тряпка» и не может выбить им отдельную квартиру.​

​— Ну кто же мне её даст, Дашенька? — тихо, почти шепотом, ответил Коля. — У меня пока нет заслуг, я даже диплом ещё не защитил. Потерпи немножко. Зато Машу теперь можно водить в ясли, врач разрешила. Тебе будет полегче…​

​Дашка резко обернулась, скривила набок губы.​

​— Нет, мой дорогой! Это тебе будет полегче! Я ухожу! — Она оттолкнула приползшую к ней дочку.​

​— Куда? — не понял Коля. — Ты идешь в гости? Но как же Маруся? Мне надо в институт…​

​— Какой же ты жалкий, Коля! Глупый и жалкий! — Даша расхохоталась. — Из тебя удобно вить веревки, вот только не интересно. Был бы ты посмекалистее, побойчее, нам бы давно дали квартиру! Но нет, ты терпишь. Терпи дальше. Я ухожу насовсем, навсегда ухожу, понял?​

​— Куда? Я не понял всё же, куда…​

​— К человеку, который будет меня любить, сильному, достойному. Где мой чемодан?​

​— Даша, но у тебя не было чемодана, — пожал плечами Николай. — Возьми мой…​

​Николай был никудышным отцом. Он не умел утешать и играть, не умел рассказывать сказки, не умел быть веселым. Он мог только терпеть и учить этому Марусю.​

​Маша плакала, потому что болел живот, а он просил потерпеть вместо того, чтобы вызвать неотложку. Дочка не хотела оставаться в саду на пять дней, хватала отца за ноги, висла на нём, как обезьянка, но он только смущенно отталкивал её и твердил, что надо потерпеть…​

​Николая жалели, ну как же! Одинокий отец, ушла жена, бросила ребенка, не хочет даже помогать, Коля крутится, как может, и только кивает: «Ничего, потерпим, как–нибудь проживем!»​

​Маша приходила домой только на выходные, сидела на коврике у кровати, играла, на отца и внимания не обращала. А в понедельник послушно шагала обратно в сад.

На лето садик выезжал за город, Коля собирал Марусе мешочек, провожал до автобуса и просил потерпеть, ведь скоро он приедет её навестить.​

​Приезжал, привозил сладости, пирожки — гостинец от соседки, какие–то игрушки, но Маша равнодушно встречала его, благодарила и уходила к другим детям.​

​— Маш… Маша! — кричал он вслед маленькой, кривоногой девочке, но она не оборачивалась. Зачем?..​

​Так и жили. Когда Маша пошла в школу, Николай даже обрадовался. Теперь она совсем взрослая, всё может сделать сама.​

​Училась Маруся плохо, не давалось чистописание, с математикой было полегче, но не хватало усидчивости. Она лучше попрыгает, побегает на переменке с ребятнёй, а потом будет зевать на уроке, чем, прикусив язычок, сядет выписывать буквы.​

​Её ругали учителя, отца вызывали в школу, хотели даже собрать педсовет, но сразу пожалели — один воспитывает дочь… Такая сложная задача…​

​Николай терпел всё это, терпел, стиснув зубы, и всё надеялся, что приедет к нему Тамарочка, спасет. Сам ей не звонил, зачем отвлекать от дел?! Должна сама как–то догадаться…​

​… Марусе уже девять, она рано пришла из школы, повалилась на кровать, притянула к груди коленки, тихо заскулила.​

​— Ты чего? — заглянула в комнату тетя Ира. — Заболела?​

​— Нет, отравилась, наверное. Потерплю! — Маша отвернулась к стенке.​

​— Ну смотри! Если что, вызывайте врача! Я сегодня в ночь на смене, к сожалению, пусть отец разбирается!​

​Тетя Ира ушла, а Маруся сжалась еще сильнее. Ей было холодно, и почему–то стучали зубы…​

​Николай в этот вечер пришел поздно, засиделись на работе, он же теперь инженер, с ним советуются. А после совещания Коля проводил до дома Дашеньку. Да, она работала с ним в одной организации, опять крутила перед бывшим мужем хвостом.

Одинокая, уже с двумя абортами за плечами, отвергнутая «перспективным» врачом, Даша несчастно вздыхала и жалобно приникала к Колиной руке. А у него сердце заходилось и внутри всё тряслось. Даша его любит! Опять любит!..​

​Он приехал домой около одиннадцати, растерянный, с трясущимися руками, сразу лег. Маша постанывала, что–то говорила ему, что–то про живот, и то, что температура…​

​— Потерпи, съела, наверное, не то! — посоветовал он. Ну какие сейчас животы, если Даша обещала прийти в ним на выходных, принести пирог!​

​— Пап, мне очень больно! — опять оторвала его от сладких мыслей Маруся. — Вызови врача, пожалуйста!​

​— Да что ты, детка, нет! Какие врачи в двенадцать часов ночи? Спи, потерпи, и всё пройдет. — Николай уже уснул, ему виделась Даша, совершенно голая, как тогда, в их первый раз, она шептала своему Коле что–то неприличное и щекотала…​

​Он проснулся от того, что кто–то ударил его по лицу, наотмашь, так, как била мачеха.​

​— Вставай! Коля, вставай! Маруся помирает! — закричала Ирина. — Дотерпелась! Что ты за отец?! Что ты вообще за человек?! Маша! Машенька!..​

​…Тамара навещала племянницу каждый день, мыла, кормила… Томка винила себя, что не появилась в жизни этой девочки раньше, но Коля сам ничего не писал, не рассказывал! «Всё нормально, немного потерпим, и всё» — только и слышно было от него.​

​… — Ну, Машенька, собирайся, завтра домой поедешь, выписываем тебя. Папа сегодня одежду принесет, — сказала Марусе медсестра. — Соскучилась, поди?​

​А Маша заплакала. Она не хотела, не соскучилась. Она никогда не простит папе, что он не помог ей, просто велел терпеть…​

​— Дочка… Ну что ты, Маруся! — растерянно топтался на пороге палаты Николай.​

​— Уходи! Уходи! Тетя Тома, пусть он уйдет! — кричала Маша. — Мне из–за тебя было очень больно, до сих пор болит! Уходи!..​

​Она уехала к тете Тамаре. Николай не возражал. Натерпелся он за это время: и Маша с её прорвавшимся аппендиксом, и Даша то манит, то отталкивает. Тамара волком смотрит, отчитывает. А сама где была?! Бросила своего Коленьку, отвернулась от него, сестра ещё называется! Надо как–то успокоиться, прийти в себя…​

​Николай так и жил теперь один, не женился. Незачем и не на ком. Хватит, натерпелся уже! Зато своя комната, никаких забот, кроме работы, защитил диссертацию, тоже натерпелся, конечно, ну уж ладно, главное, что всё закончилось!..​

​…В ту осень Тома уговорила племянницу приехать к отцу, самой сказать о важном событии.​

​— Приведи его, Машуль. Вон, на лавке сидит. Ну что теперь, всю жизнь будешь на него волком смотреть? Он же папа твой, родной человек… — в который раз начала Тамара, но осеклась, поймав строгий, холодный взгляд Маруси.​

​Та поджала губы, развернулась, схватила пальто, убежала.​

​Тома видела, как девчонка идет под дождем, вытирает капли с лица, сердито сводит брови.​

​— Вот ты где! — топнула она ногой, увидев Николая. — Иди домой, обедать пора.​

​Николай медленно поднял голову, потом вдруг улыбнулся, как будто увидел ангела.​

​— Маша… Машенька… — прошептал он. — Не надо тебе под дождем, холодно. Иди обратно…​

​— Я за тобой пришла! Давай, вставай! Папа, ну что ты творишь! — Маруся схватила его за руку, потащила к подъезду.​

​— Зачем ты приехала, дочка? Если это ради меня, то не нужно, я справляюсь. Нет, не терплю, просто живу. Не мучай себя, дочка, — сказал, глядя в пол и снимая в прихожей мокрое пальто, Николай.​

​— Я здесь не ради тебя, отец. Я… Я… Хочу тебе сказать, что выхожу замуж. Ты должен это знать.​

​Николай замер, сглотнул. Надо же… Маша совсем взрослая, выходит замуж… Это кто же он, Николай, теперь? Тесть? А кто жених? А вдруг Коля ему не приглянется? Как вытерпеть эти душевные переживания?!..​

​Но это всё в будущем, а пока они: Тома, Маша и Николай — сидят за столом, пьют чай и молчат.​

​Маша вздохнула, оглядела комнату. Здесь ничего не изменилось, даже обои, как были порваны в углу, так и висели до сих пор пластом. А папа просто их терпел…​

​Сегодня Маруся приехала к отцу не ради него, а скорее ради себя. Перед тем, как начать что–то новое, нужно завершить прошлое, простить, опять попробовать полюбить отца.​

​— Понимаешь, детка, Николай, твой папа, не виноват, что был не нужен своей матери, мачехе и отцу, он не виноват в том, что так жил. Он скорее жертва самого себя или прошлого. Возможно, во многом виновата я, не знаю… Он как будто всё еще тот мальчик, что лазил на табуретку и тайком ел мёд, потому что долго терпел… Он жил, как умел, и живет так до сих пор. Я не прошу любить его, Марусенька, я только хочу, чтобы вы не потеряли друг друга так же, как я потеряла его когда–то… — Тамара погладила племянницу по плечу. — Что уж теперь…​

​Маша кивнула. Сложно простить то, что случилось, но если есть хоть один шанс, то она попробует. Ради своего будущего. И ради тети Томы.​

Источник