«Ты не выглядишь человеком, которому место на улице» — тихо произнесла Тамара, увидев страдания Алексея.

Тамара не моргнула.

Не вздохнула с жалостью.

Не отвела взгляда.

Она лишь кивнула, словно поняла не только сказанное, но и невысказанное между ними. — Мой Владимир тоже был строителем, — произнесла она. — Он воздвиг дом за холмами.

Деревянный, с просторным крыльцом и окнами, обращёнными к закату.

Каждую балку он возводил собственноручно.

А после его смерти в восемьдесят восьмом… я не могла туда вернуться.

Боялась.

Казалось, стоит переступить порог — и я рассыплюсь на тысячи осколков.

Дом стоял пустым.

Проходили годы.

Дерево начало гнить.

Ветер свистел сквозь щели.

Я думала — он давно обратился в прах.

Алексей внимательно смотрел на неё.

И вдруг, словно вспомнив, что у него всё ещё есть руки, что он способен что-то создать, восстановить, произнёс: — Я мог бы его починить.

Если он ещё стоит.

У меня есть руки.

И время.

Тамара впервые за долгое время улыбнулась. — Наверное, там крысы, плесень, половицы прогнили… Но… может быть.

Они молчали.

Дождь барабанил по крыше, листья шуршали под ногами.

И в этой тишине было больше смысла, чем в часах разговоров. — Завтра, в это же время, — сказала Тамара, поднимаясь.

Алексей кивнул.

Он не понимал, почему, но он пришёл.

И пришёл снова.

И снова.

На четвёртый день, когда туман ещё не рассеялся, а серебристые волосы Тамары Сергеевны сверкали, словно нить надежды, их беседы уже выходили за пределы домов и утрат, касаясь самой сущности жизни.

Алексей рассказал о своём брате Дмитрии, погибшем в Чечне.

О том, как его выдворили из квартиры из-за долгов.

О пожаре, что забрал последние приюты и имущество.

О том, как он глядел в небо, не видя звёзд, потому что слёзы мешали.

Тамара слушала.

Без осуждения.

Без слёз.

Просто — слушала.