«Да мне всё равно! Слышите вы? Мне всё равно!» — в гневе воскликнул юноша, разрываясь между любовью и предательством, когда узнал, что его большая любовь выбрала другого.

Я шёл домой, злой на весь мир. И ещё болела рука. Она сегодня столкнулась с челюстью этого красавчика, Чибисова Романа. Челюсть выдержала, рука тоже, а вот нервы директрисы нашего уважаемого заведения, кажется, нет.

Она в ужасе таращилась на ноющего в сугробе Чибисова, потом орала и сказала, что исключит меня из колледжа.​

​Да мне всё равно! Слышите вы? Мне всё равно! Ритка, моя девчонка, та, с которой я впервые в жизни вообще поцеловался, та, при виде которой у меня дрожь по телу и трудно дышать, если она стоит рядом, так вот, Ритка вдруг связалась с этим Чибисовым, да так, чтобы я видел.

Хотела позлить? Спровоцировать? Ждет большего? Но я пока не готов! Надо ж как–то ступенчато, надо найти хату, как–то морально подготовиться… Чибисов, поди, всегда готов!​

​Меня даже передернуло от этих пошлых мыслей, я сплюнул, но получилось, что на свой же кроссовок. Вот засада!​

​Это как будто мир плюнул мне в лицо. Сначала поманил, попрыгал передо мной, подразнил, а потом дал шлепок, отвесил оплеуху, да так звонко, что до сих пор зубы ноют. Или они ноют от Чибисовского удара? Без разницы.​

​Всё! Хватит! Хватит!..​

​— Что? Что хватит? Хватит — не хватит, а снег сам себя не уберет! — услышал я сбоку, вздрогнул. Наверное, я думал вслух, говорил всю эту чушь в голос, раз наш сосед, дядя Женя, так на меня смотрит. Надо же, я дошел до дома… А ведь хотел гулять до тех пор, пока совсем ни замерзну, как когда–то в детстве, когда получил за контрольную двойку и думал, что отец будет ругаться. Я тогда болтался по морозу долго–долго, а когда пришел домой, оказалось, что родителей там нет, они уехали в театр, а я, глупый, забыл. Зря только морозился…​

​— Так чего хватит–то, а? Никит, ты не в себе что ли? — Дядя Женя остановился, оперся руками о кончик черенка огромной, оранжевой, как спелый апельсин, лопаты. Он раскапывал свой огромный черный джип, наверное, опять поедет на дачу. Говорили, что у «Женька», как звал соседа мой отец, дачка на Рублевке, огромный дом – сруб, баня, гостевой домик для «дамочек» и даже бассейн.​

​Но так только говорили, что там у него на самом деле, никто не знал. Евгений Александрович, одинокий, занятой человек, о себе не рассказывал, в гости не звал.​

​— В себе! — пнул я ногой ледышку, сморщился от боли. Ледышка оказалась сильнее меня, нога заныла, пальцам стало неприятно, как будто их кололи иголками. И что я поперся гулять в кроссовках? Как скажет мама, головы на плечах у меня нет. Да, её там нет уже давным–давно. Вместо головы — котел любви, огромный, кипящий, он наполнен мыслями о Рите, откровенными и горячими, булькающими такими подробностями, о которых я бы даже самой Ритке не рассказал.​

​Мимо нас, толкаясь и поскальзываясь на узеньком тротуаре, прошла группка людей. Экскурсанты, тетки и дядьки, приехавшие из Москвы таращиться на наши достопримечательности.

Их обычно привозили на автобусе и водили по всему городку с непременным посещением столовой «Эскимо», где кормили кислыми щами и жарким в горшочках, после подавали горяченный, знаменитый «Клочковский», по названию нашего города «Клочки», чай, с плавающими в стеклянном чайнике ягодами смородины и малины. К чаю обязательно пирожки и слойки.

А потом, когда гости совсем уж одурели от еды и тепла «Эскимо», их вели дальше, к особняку. Один единственный особняк, якобы оставшийся от древнего рода Клочковых, что и основали когда–то вокруг своей фабрики этот городишко, располагался аккурат у нашей пятиэтажки, в рощице.​

​Два флигеля, главный дом о трёх этажах, огромные окна, в которые видно освещенные люстрами залы, сплошь зеркала, обтянутые бархатом креслица, и вообще «дорого–богато», по стенам — золотые вензеля и орнаменты, картины кисти какого–то известного художника, тоже «выкормыша» Клочковых, вазы на мраморных постаментах, паркет «под старину» — всё это я созерцал из окна своей комнаты каждый день совершенно бесплатно.​

​И столичные гости созерцали, только за деньги и в войлочных тапках, какие заставляли надевать строгие смотрительницы сего музея, дабы глазеющие не попортили дорогостоящий паркет…​

​— Осторожней, молодой человек! — сказала мне какая–то женщина в шубе, видимо экскурсовод с красным флажком на палке, явно любительница старины и золотых вензелей. — Что вы толкаетесь?! Тут же экскурсия! Люди приехали из Москвы посмотреть на особняк, родовое гнездо, а вы толкаетесь! — Она говорила быстро и как–то тонко, по–мышиному, мне даже стало смешно, хотя сначала я думал её обругать. — Вы–то сами как можете не восхищаться тем, что живете рядом с таким памятником архитектуры! — возвышенно, чуть не отрываясь сапогами от земли, заголосила она. — Эти стены видели графов и графинь, эти мостовые слышали стук их копыт… Ну то есть не их, а их лошадей, но это не важно, потому что… — Женщина замолчала, стала набирать в легкие воздух.​

​— Потому что эти стены ничего, кроме матюгов строителей и окурков не видели и не слышали! — вырвалось у меня. — Ваше родовое гнездо построили пять лет назад, до этого здесь был магазин, который поджег Петька–Скворец. Скворца посадили, а на месте магазина построили гнездо. Вам морочат голову, а вы ведетесь!​

​Я был очень доволен собой, тем, что я такой дерзкий, правдоруб, сказал, как плюнул, а эта учёная штучка смотрела на меня растерянно и даже как–то испуганно.

Она шевелила губами, трясла головой, плечи её подергивались, а публика, «экскурсанты», вскинув брови, ухмылялись.​

​— Вот это да… Вот это достопримечательность! — сказал наконец один из прохожих. — Может и всё остальное — фабрика, город, улицы — тоже бутафорское, а? Парень, не расскажешь?​

​Я растерялся, увидев, что экскурсовод заплакала.​

​— Что ж ты, Никитка, делаешь?! — нахмурился дядя Женя. — Это ж из фонда… Эх! Выпороть бы тебя…​

​Он махнул рукой, отвернулся, стал счищать метелкой снег с лобового стекла своего джипяры.​

​Я тогда ничего не понимал про фонды, спонсорство, деньги. Голова занята другим, вернее, другой. Ритка теперь гуляет с Ромашкой, дразнит, строит мне глазки, а вот прижимается к другому. Мы вместе учимся в колледже, только Роман на год старше нас. Он умеет обращаться с девчонками, знает, что им приятно, а что — нет.​

​Я же в этом полный профан. Говорят, что всё из семьи. Но в моей семье отец никогда не проявлял особого внимания к матери, даже не целовал её никогда, не обнимал.

Я думал, что это нормально, что у меня тоже так будет, если мы с Риткой проживем вместе лет двадцать. Но до этого надо как–то за ней ухаживать! Я делаю это неловко, грубо, срываюсь на простые тисканья, Рите это не нравится, или она делает вид, что такая недотрога…​

​Вот об этом я сейчас и думаю. А не о фондах и разочарованных экскурсантах.​

​Женщина–экскурсовод что–то пролепетала, замахала своим красным знаменем и повела шушукающихся слушателей к особняку. Конечно, она выкрутится, придумает про меня какую–нибудь глупую историю, запишет меня в сумасшедшие… Да и пусть!​

​— Лапшу на уши вешаете! — крикнул я им вслед. — Столичные интеллигенты!​

​И зашагал к подъезду. А дядя Женя всё чистил и чистил снег…​

​В прихожей почему–то стояли чемоданы, два больших чемодана. С ними мы раньше ездили на море.​

​— Мам! Чего? Мы куда–то едем? — недовольно крикнул я, скинул мокрые насквозь кроссовки, стянул носки, бросил их тут же, на пол. Потом уберу. У меня горе, трагедия, не до церемоний с носками!​

​— А, это ты, Никита… — мать рассеянно посмотрела на меня, потом подошла, я послушно подставил щеку, думал, она её поцелует, но ошибся.​

​Мама отодвинула меня и стала собирать с полки свои шапки, шарфы, запихивать их в один из чемоданов.​

​— Да что происходит–то? Куда ты собираешься? — нахмурился я.​

​— Я уезжаю, Никит. Хватит. Всё. Ну что ты смотришь?! Неужели не ясно? Надоело мне, понимаешь? — ответила она высоким, писклявым голосом, как та женщина—экскурсовод.​

​— Что надоело?​

​— Всё. Строить из себя, делать вид, что у нас семья, — пояснила мать, стала обуваться.​

​— А разве нет? — тихо спросил я.​

​— Ты что, слепой? Ах, ну да, у вас с отцом вечно свои дела, проблемы, — мама усмехнулась, вышло криво, страдальчески. — А я должна была понимать, сочувствовать, сострадать. Но не лезть со своими советами, не выпячиваться, не… Ой, да ладно, сынок! Мы с Виктором жили вместе только из–за его глупой убежденности, что так будет лучше для твоего взросления. Полная семья, традиции и всё такое… Да плевать я хотела на традиции! Мучалась только, годы лучшие свои потеряла.​

​— Свет! — Из комнаты вышел отец, серьезно, внимательно поглядел на меня. Не на жену, к которой обращался, которая вот прямо сейчас уйдет от него. Нет. На меня. — Света, ты совершаешь ошибку. Всё равно с начала уже не получится! Давай сделаем вид, что ничего этого, — папа кивнул на чемоданы, — не было. Просто пойдем ужинать. Я приготовлю что–нибудь. Никита мне поможет.​

​— Вот и идите, Витя! Готовьте, что хотите делайте! Без меня. — Она говорила решительно, слишком даже как–то пламенно, как будто уговаривала саму себя. — Живите, как знаете, а я наконец буду счастлива. Господи, неужели не надо будет больше ездить к твоей матери и притворяться, что я люблю её «медвежонка»! Неужели я больше не буду терпеть твоих друзей в доме, не буду кивать на их глупые шутки, не буду выслушивать эти бесконечные поучительные нотации, как следует и не следует варить гречку!​

​— Ну, будут другие друзья и другие нотации. Ты просто сменишь локацию, но жизнь останется прежней, — ответил отец. — А гречку ты варить так и не научилась.​

​Мама ничего не ответила, просто запустила в отца веником, промахнулась, натянула на голову свою вязаную шапку и потащила чемоданы к выходу.​

​— Мам… — хотел я что–то спросить, но не стал, почувствовав, как отец сильно сжал моё плечо.​

​Мать уже волочила чемоданы по двору, когда я заметил, что она забыла перчатки.​

​— Я отнесу ей! Пап, я сейчас! — Не дожидаясь ответа, кинулся я обуваться, выбежал за дверь, скатился вниз по лестнице, одним махом оказался на крыльце и… И увидел, как мама засовывает свои пузатые чемоданы в джип дяди Жени.​

​— Извини, парень… Как–то так вышло… — не глядя на меня, пожал мужчина плечами, захлопнул багажник, сел за руль.​

​Я бросил перчатки в снег, мать кинулась их оттуда поднимать, упала на колени.​

​И мне захотелось толкнуть её, толкнуть так сильно, чтобы лицом прямо в ледяное месиво, чтобы ей стало так же больно, как нам с папой сейчас. Я даже про Ритку забыл…​

​Не толкнул только потому, что… Не знаю, почему. Не посмел. Не так воспитан, видимо…​

​Я приплелся домой, сел в прихожей прямо на пол. Отец уселся рядом, протянул мне открытую пачку чипсов.​

​— Давно у них это…? — сглотнув, поинтересовался я. — Ты знал? Почему не набил ему м о р д у? Почему не заставил маму остаться?​

​— Давно. Знал. Потому что, ты же знаешь, я не люблю драться. Не хотел.​

​Отец отвечал на каждый мой вопрос отдельно, но только ещё больше запутывал дело, а потом вздохнул и продолжил:​

​— Мне из колледжа звонили. Ты там с кем–то подрался, и директор сказала, что тебя исключают. Это правда?​

​Я хмыкнул. Наша директриса, Анна Павловна, просто очень чувствительная женщина, нервная, попросту истеричка. Обычная драка для неё — полная катастрофа, и, что самое страшное, — удар по престижу колледжа.

В нашем городке два колледжа: один сферы обслуживания, второй — наш, информационных технологий. Не богато. Тут либо идешь в парикмахеры, либо в системные администраторы и создатели веб–сайтов. Третьего не дано, вернее, оно, это третье, в часе езды от Клочково, в столице нашей большо страны. И вот я посмел скомпрометировать свой уважаемый колледж.​

​— Правда, — буркнул я. — Что, прям так и исключает?​

​Я смотрел на себя сверху вниз, на лежащие двумя трубами широченные штанины моих джинсов, огромных, с цепями до колен и рваниной сбоку. Мне вдруг захотелось снять их, выкинуть, эти любимые джинсы. В них я узнал, что мать ушла к соседу. Гадость какая!​

​— Сказала, что мне надобно прийти к ней, мы поговорим и… — пожал отец плечами.​

​— Куда они поехали? — спросил я, вскочил, снял джинсы, нашел на стуле у двери треники, натянул, опять уселся на пол.​

​— Кто? Мама? Я не знаю. Но, кажется, у Евгения есть где–то дом… — Папа всегда меня понимал. Всегда. — Так что там с дракой? Нет, ты пойми, я не лезу в твои дела, но просто должен знать, что отвечать вашей Анне Павловне.​

​— Это из–за девчонки, — брезгливо передернул я плечами. — Ритка мне нравилась, и я ей нравился как будто, мы иногда гуляли, а потом… Потом, то есть сегодня, она переметнулась к Роману Чибисову. Специально терлась вокруг него, а он и рад. Я сначала с ней поругался, она сказала, что я слишком «паинька», что от меня ничего не дождешься. А вот Чибисов — то, что нужно. И тогда я его ударил. Мне стало так обидно, а он так скалился, что я не удержался. А теперь понимаю, что Ритка мне и не нужна. Я вообще не хочу больше никого. А то вот так проживешь с человеком много лет, а он возьмет, да и уйдет к соседу. А ты… Ты! — Я вдруг вскочил, ткнул в сторону отца пальцем. — Ты слабак, папа! Другой бы на твоем месте все же постоял за своё! Хотя бы попробовал! Да пусти ты меня! Я к себе, ужинать не буду!​

​Я ушел в комнату, хлопнул дверью, прислушался. Отец все также сидел и хрустел чипсами. Другой бы на его месте… А он…​

​Запах яичницы с поджаренной колбасой донесся до меня уже поздно вечером. В животе заурчало.​

​— Никит, иди есть, — ткнулся в дверь папин голос. — Я там приготовил…​

​Он там приготовил! Да кому теперь это всё надо?! Он маму отпустил с этим Женечкой! Фу!​

​Но есть всё же хотелось. Я дождался, пока в квартире всё стихнет и отец уляжется спать, выбрался из своей берлоги, пошлепал босыми ногами на кухню. Везде было темно. Я обо что–то споткнулся, пнул это ногой. Что–то твердое отлетело к стене. Отцовский ботинок. Вечно разбрасывает!​

​На кухне стал рыскать по стоящим на плите кастрюлям. Пусто. Только сковорода с остывшей яичницей и колбасой с выступившими на ней кругляшами застывшего жира стояла на столе. Отец оставил мне половину, даже тарелку приготовил. Ждал…​

​Я сел и стал есть прямо со сковородки.​

​В коридоре включился свет, папа прошаркал в туалет. Надо же, я никогда бы не подумал, что он может быть таким несчастным. Опущенные плечи, тяжелые, едва отрывая от пола ноги, шаги… Как старик! А ведь ему ещё и пятидесяти нет!​

​— Не помешаю? Не спится что–то… — Отец зашел ко мне, стал искать что–то в шкафчиках. — Не знаешь, куда мать рюмки убрала?​

​— Не знаю. Тебе же нельзя! — нахмурился я.​

​— Теперь мне всё можно, Никитка. Всё можно! — махнул он рукой.​

​— Не называй меня Никиткой. Кто вообще придумал это дурацкое имя?! — вскинулся я.​

​— А что в нём плохого? — пожал папка плечами, наконец нашел рюмку, налил себе «на два пальца», как учил дед, выдохнул, сел напротив меня.​

​— А что хорошего? Вот у тебя — Виктор. Это официально, строго, солидно. А хочешь ласково, то можно «Витюша, Витя, Витенька». А у меня что? Никита… — Я скривился. — Как будто я вечно маленький.​

​— Ну… Матери казалось, что хорошо, когда всегда ласково. Я не возражал. Мама тебя очень любит, и то, что произошло, это… Это только между нами с ней. Ты не думай, что она тебя разлюбила! — вдруг добавил он горячо, хотел потрепать меня по голове, но я увернулся.​

​— Ну конечно! То–то она рыдала, когда прощалась! — ехидно заметил я. — Налей мне тоже.​

​— Переживешь, — отрезал отец.​

​— Да? А что, мне не так больно, да? Перетопчется, думаешь? У вас какие–то секреты. Мать с соседом укатила и…​

​— Никаких секретов! — Отец вскочил, заходил туда–сюда по нашей узкой кухне.​

​«И кто строит такие кухни? — всегда возмущалась мама. — Он никогда не готовил, видимо, и не кормил семью!»​

​Она просила отца перебраться в другую квартиру, но папа не хотел, ну, или не мог. Мама злилась. Может, поэтому она ушла? Потому что отец — неудачник?​

​— Да? Так что тогда? Просто так в чужую машину не прыгают! — Я тоже вскочил.​

​— Они… Они не чужие. Мы с твоей матерью познакомились в юности, ты знаешь. Тогда она уже встречалась с Женькой. Город небольшой, и нет ничего удивительного, что мама знала Евгения с детства. А я приехал сюда уже после института. Света мне очень понравилась, она и сейчас красавица, а тогда… Тогда она выглядела такой счастливой, и глаза… У неё так горели глаза… Я не знал, что у неё уже кто–то есть, стал ухаживать. Мы сталкивались как будто случайно, но я всё это подстраивал. Твоя мать была недотрогой, прогоняла меня, выкидывала цветы, которые я ей дарил, бросала трубку, если слышала в ней мой голос. А потом Женя уехал в какую–то долгую командировку и… И твоей маме было одиноко, а я её развлекал. Нет, плохое какое–то слово «развлекал», пошлое. Я просто был рядом. На двадцатый раз она согласилась сходить со мной в кино, потом просто погулять. Мы сидели в кафе, смеялись, болтали. И она опять была счастливой. Её глаза светились. Мы, конечно, тогда вели себя более сдержанно, чем ваше поколение, даже в кино стеснялись целоваться.​

​— Почему? — фыркнул я.​

​— Потому что увидят.​

​— Ну и что? Их проблемы! — Я положил в раковину сковородку, включил газовую конфорку, чтобы подогреть чайник.​

​— Нет, тогда это были наши проблемы. Ну, или проблемы нашего воспитания. Но я всё же её поцеловал… В сквере, на углу Николаевской и Михайлова. Был канун Нового года, романтика. Она была чуть пьяна, ведь возвращалась от друзей, с посиделок. Я провожал. Её немного качало. Света смеялась так легко и…​

​Я плеснул себе в кружку кипятка, бросил чайный пакетик. Мать уехала, а кроме неё в этом доме никто не заваривал чай «по–настоящему», в заварнике, положив туда ровно две ложки мелких чайных листочков.​

​— И? — протянул я.​

​— И мы пошли ко мне. Ты уже взрослый, я думаю, тебя это не смутит. В общем, скоро Света поняла, что беременна тобой. Приехал Евгений, они встретились, поговорили. Я очень боялся, что она решится на плохое. Истребит тебя или оставит, но скажет, что ребенок совсем не мой. Что этот Женечка сыграет во всепрощение и заберет её у меня. Но нет, он её прогнал. Мы даже с ним подрались. Да, я тоже когда–то был ого–го! — Папа усмехнулся, посмотрел на меня.​

​— И мать выбрала тебя, да? Более сильного? Как самка у львов? — Вот как я ответил. Мать — самка. Она просто сделала свой выбор, как в дикой природе.​

​— Не знаю. Наверное. Твоя Рита тоже, выходит, самка? Ты сильнее в этой стае? Или этот Чибисов? — Отец налил себе ещё, поморщился, приложил руку к боку, там, где печень. Отцу нельзя пить. Мама, если ходили в гости, всегда шикала на него и отбирала стопку, а папа злился. Он говорил, что это унижает.​

​— Я? Не знаю. В любом случае Ритка мне не нужна.​

​— А мне твоя мама была нужна. Я очень старался, видит Бог, старался, хотя давно понял, что она меня не любит. Но живет. Мы так решили. Мы решили, что ты должен расти счастливым. Женя опять пропал, Света немного успокоилась. И, главное, что ты рос в полной семье. Тебе не надо было стесняться, что…​

​— Стесняться?! Чего? Что мать ушла к соседу? Даже это мне не кажется стыдным. Гадким, да, но не стыдным. Это ваше дело. Вы всё это время играли спектакль, да? Потрясающе, папа! — Я даже захлопал в ладоши и засмеялся. Но мне было совсем не смешно. Больно, тяжело, как будто всё прошлое разорвали на кусочки и сложили их в совсем другую картинку. И как теперь в ней жить? Как существовать в этой чужой реальности?! — Куча людей живут в разводе, таскают детей друг к другу, даже дружат. Вы так не могли? — вскричал я. — Но так было бы понятнее, проще. Зачем же всё усложнять?!​

​— Не могли. Евгений не хотел, чтобы мама забрала тебя к нему. А она не соглашалась оставить тебя мне.​

​Я вдруг понял. В матери была пружина. Она есть в каждом из нас, у кого–то сильная, из толстого металла, она выдерживает натиск этого мира, но не дает сжать себя. И тогда человек идет по своей дороге. А есть пружинки слабые, тонкие, их сжимают все, кому не лень. И пружинки поддаются. Может, они сомневаются, боятся дать отпор, может, и сами не знают, как лучше. А потом, когда сжиматься дальше некуда, они отскакивают.​

​И мамина пружинка отскочила. И ей уже стало всё равно, что она меня любит, что когда–то решила оставить меня, а ведь могла избавиться. И тогда…​

​— Выходит, во всём виноват я? — Мой голос прозвучал в этой ставшей вдруг неимоверно пустой и огромной кухне гулко, слишком звонко. Когда я волнуюсь, то всегда «даю петуха». — Всё из–за меня? Да и ч ё р т с вами! И вы мне тогда не нужны! Уйду, чтобы вы больше не старались казаться хорошей семьей!​

​Я даже не стал пить чай, выскочил в прихожую, набросил куртку, сунул ноги в мокрые кроссовки, да и был таков.​

​Отец что–то кричал мне вслед, даже в окно высунулся, но я не обернулся. Тоже мне! Свалили всё на меня, хороши! Оказывается, вся моя прошлая жизнь, вот абсолютно вся, была ложью! Я думал, вокруг любовь, а было только терпение. Ради меня.​

​И вообще всё вокруг одна сплошная ложь! И этот особняк Клочковых, и эта тетка–экскурсовод, что вещала про залы, слышавшие чей–то там смех. И дядя Женя насквозь лживый. Он всегда так вежливо здоровался со мной, кивал, а когда–то просто меня не захотел. Интересно, если в прайде лев берет чужую львицу с детенышами, он их давит? Или принимает? Может, у животных все не так жестоко?​

​Я сам не понял, как ноги принесли меня к Риткиному дому. А я ведь никогда не был у неё! Живем через две улицы, а так вышло, что и в гости друг к другу не ходили. Влюбленные, называется!​

​Мне вдруг захотелось позвонить ей и сказать: пусть делает, что хочет, мне вообще плевать, с кем она будет. Любви нет, семьи тоже, это лишь примитивное сожительство ради чего–то. Кто–то живет ради денег, квартиры, ради того, чтобы «кто–то был рядом». «Всё не одной век коротать!» — говорила моя бабушка, когда дед помер, и она засобиралась к своей сестре в Иркутск. С сестрой они не ладили, не звонили друг другу много лет, а тут, нате вам, понадобились.​

​Или вот как мои родители. Они жили ради меня. Мне шестнадцать, и все эти годы они валяли Ваньку, что у нас семья.​

​Наверное, когда они говорили, что идут в театр, то шли в разные театры, а когда ездили на море, пока я был в лагере, то пекли бока в совершенно разных частях света. Сплошное враньё!​

​И я набрал Риткин номер.​

​— Алло! Рита, я вот что тебе скажу! Мне вообще всё равно, поняла? Обжимайся, с кем хочешь, делай, что хочешь. С меня довольно! Поняла? Нет, я спрашиваю, поняла ты?!​

​Я, кажется, кричал. А Рита вдруг тихо–тихо попросила меня подняться к ним.​

​— Чего? Три часа ночи, Ритка! Я не п о п р усь! Я…​

​— Никит, у меня мама заболела, помоги, пожалуйста… — пролепетала она и назвала код домофона, этаж и номер квартиры.​

​Я поднялся.​

​Рита, всегда расфуфыренная, стояла теперь в дверном проёме совершенно бледная, худая, в заношенной футболке и шортах с рисунком «бешеный огурец». На ногах её болтались клетчатые тапки, простецкие, даже, кажется, с дыркой на большом пальце.​

​— Что у вас тут? — рявкнул я. — Врача вызывай, если болеет. Я–то тут при чем? Или этого своего…​

​— Врачи были, укол сделали. Я просто одна с ней боюсь… Ты прости меня, Никит, ну, за сегодняшнее…​

​— Вчерашнее. Я сказал, мне абсолютно наплевать! Чем помогать?​

​Я говорил строго, резко, чтобы Рита не подумала ничего сливочно–кисельного.​

​— Ты просто посиди немножко, а я сбегаю за лекарствами. Я её оставить одну боюсь, вдруг опять сердце! В больницу не поехала, а я так просила! Но маме дома легче, понимаешь? Никит, а ты почему здесь? На улице? — Рита говорила, толкая меня в комнату. — Вот, познакомься, это моя мама, Вера Петровна…​

​Я поглядел на лежащую под одеялом женщину. Она медленно повернулась, нахмурилась.​

​— Риточка! Зачем ты привела этого… Этого…​

​Мы с ней узнали друг друга: тётка–экскурсовод, которую я толкнул ещё там, в прошлой жизни, где дядя Женя был просто дядькой из другого подъезда.​

​— Господи! Вот ведь судьба–злодейка! — прошептала Вера Петровна, а потом улыбнулась. — Угости молодого человека чаем, Рита. Он замерз.​

​Домашняя Рита была совсем другой: мягкой, простой, уютной. Она грызла кончики своих волос, если задумывалась, и дергала плечом, если мама приставала к ней с советами.​

​— Ладно. Мам, он с тобой посидит, а я быстро! Я в аптеку, хорошо? Никит, ты посиди, я вернусь, будем пить чай!​

​Ритка метнулась к выходу, но я нарочито грубо вырвал у неё рецепт, оттолкнул.​

​— Сам схожу!​

​Это потом Рита сказала мне, что боится быть с мамой одна, боится, что та опять посинеет, забудется, перестанет дышать. Рита хотела уйти, бежать по улице к единственной дежурной аптеке в нашем районе, бежать и дышать холодным воздухом, трясущимися руками подать потом в окошко рецепт, кинуть в сумку лекарства, и спешить обратно, и…​

​Но это за неё проделал я.​

​А когда вернулся и положил на стол пакет с лекарствами, Вера Петровна заметила, что я стараюсь не смотреть на неё.​

​— Да ничего! Не стесняйтесь! Вы же тогда были правы, а я врала этим людям. Они, столичные гости, любят вот такие потерянные и вдруг обретенные достояния истории, верят, покупают сувениры, потом рассказывают, что были, ходили, внимали, прониклись духом и всякое такое. Это обман. И я обманщица. Наше экскурсионное бюро живет за счет их денег. И вот…​

​— Извините, — выдавил я из себя. — Я не должен был. Вышло грубо и зло. У вас что–то случилось из–за меня?​

​Ритка смотрела на меня круглыми, как плошки, глазами.​

​— Это ты? Из–за тебя маму уволили, и у неё опять стало плохо с сердцем! На их бюро накатали жалобу! Ты совершеннейший осел, Логинов. Проваливай! — зашипела Рита и оттолкнула меня. — Спасибо за лекарство, но…​

​— Перестань, дочка. Я сама виновата. Всё близко принимаю, волнуюсь по пустякам. Никита был прав. Просто вы, молодежь, умеете быть бескомпромиссными, черно–белыми. Но с годами это проходит. Мы привыкаем искать серые оттенки, «не плохо и не хорошо», «сойдет», «ну надо же как–то жить»… И всё в таком же духе. Иногда приходится кривить душой.​

​— Ага! — Мне даже стало смешно. — Кривить душой вы умеете все очень хорошо. Рит! Рит, ты чего?! Чего реветь–то? Да ну чтоб вас всех! — Я, признаться, растерялся.​

​Что делать, когда плачет женщина? Не женщина, девчонка. Но она же плачет! Что делал папа, когда мама плакала? Да, бывало и такое. Папа что–то говорил ей, но она прогоняла его. Господи, как же сложно–то всё! Я просто был зол и сказал гадости, а теперь Ритина мама из–за меня страдает. И всем опять плохо.​

​— Рит, мне нет прощения. Но… Но, может быть, ты всё же поговоришь со мной? — промямлил я.​

​Вера Петровна посмотрела на дочку, едва заметно кивнула.​

​Рита ушла на кухню, сердито гремела там посудой, разбила чашку, зарычала, я молча замел осколки, помог девчонке донести поднос в комнату.​

​Чай пили молча. Я подавился, Ритка шлепнула меня по спине, огрела, так уж огрела, я чуть со стула не упал.​

​— Это у неё от отца рука тяжелая. Тот тоже медведем был, гладил, как будто поленом охаживал, — улыбнулась тетя Вера.​

​— Папа умер три года назад. Теперь вот мы с мамой сами. И ты не думай, что ты мне нужен, понятно?! Сегодня только вот помог, и всё! И свободен! И я вообще из колледжа уйду, и…​

​Я не стал слушать, что там она ещё придумала, махнул рукой, встал и пошел обуваться. Мои кроссовки шлепали и хлюпали, потому что были полны воды. Да и пусть.​

​Рита вышла меня провожать.​

​— Никит, у тебя что–то случилось? — наконец спросила она.​

​— Мать нас бросила. Они с отцом жили вместе только из–за меня. Она случайно мной забеременела. Ну и жили. А теперь с соседом укатила, — пояснил я. Ну а что такого? Пусть Рита думает, что меня жизнь наказала!​

​— Как это с соседом? Никит, может, останешься? — Ритка покраснела, как маленькая. — Я тебе в папиной комнате постелю.​

​И… Я остался. Просто лежал в бывшей комнате её отца и смотрел в потолок. Чужой потолок, под которым болтается фанерный макет кукурузника, чужая квартира, чужая жизнь за стенкой. Хорошо. Я вообще не знаю, где теперь моя жизнь. Была ли?..​

​Пару раз звонил отец, я послал ему сообщение, что всё нормально, я у друзей. И уснул. Надо как–то привыкать, что у меня теперь всё по–другому…​

​…Дальше мы с отцом жили как будто по инерции. Завтракали, уходили, вечером вместе жарили картошку или варили макароны, ели и ложились спать. Мы ничего не осуждали, не уговаривали друг друга «держаться». Это лишнее, я считаю. Он сходил к Анне Павловне, уговорил её не исключать меня, даже подарил ей шампанское. Она смилостивилась.​

​Иногда я бывал у Риты, приносил её матери апельсины или что–то к чаю. Замаливал грех. А тетя Вера на меня и не сердилась. Она оказалась очень мягкой, доброй женщиной, интересно рассказывала о городах, писателях, вообще о жизни. Наверное, у неё на экскурсиях никто не скучал. Рите повезло с родителями. Очень! А мне с Ритой.​

​… Мама приехала через два месяца. Она втащила в квартиру свои чемоданы, бросила на полку шарф, скинула сапоги.​

​— А! Никита, ты дома? — как будто расстроилась она. — Помоги мне. Чемоданы в комнату отнеси.​

​Я нахмурился, потом отвернулся и ушёл к себе.​

​— Никита! Я кому сказала?! — крикнула мама.​

​— Не знаю. Женю своего позови, — огрызнулся я.​

​— Сынок! Не смей так со мной говорить! Я твоя мама! — оскорбилась она.​

​Мама. По крови, по записи в свидетельстве. Не более…​

​Вечером они с отцом долго ругались на кухне. Мама плакала, просила простить её, потом говорила про отца гадости, обзывала неудачником.​

​— И что же Женя, а, Свет? Не срослось? — спросил папка.​

​— Мы оказались совершенно разными людьми. Я не смогла привыкнуть к его правилам. И дом такой большой, я замучалась убираться. У Евгения там три собаки, одна из них алабай, представляешь?! Псиной пахнет отовсюду. Он позволяет им лежать на кровати. Отвратительно! А такой с виду интеллигентный человек! Это была минутная слабость, ты пойми! Ну… Ну у нас с тобой как–то всё остыло, а я же женщина, Вить, потянуло… Я ошиблась. Ну вас же, мужиков, прощают, если вы ходите «налево»! Давай всё забудем и будем жить дальше. И Никита у нас растет! Он ведь не знает ничего, правда?​

​— Я ему всё рассказал. Он взрослый парень, Света.​

​— Ты с ума сошел! Как же так можно?! — Мать начала ругаться, опять обзывала отца, замахнулась, но папа перехватил её руку.​

​— Я нашел квартиру, перееду. А ты тут… Уж как–то сама…​

​Я решил ехать с отцом.​

​Мама плакала, уговаривала нас остаться. Но мы с отцом уехали. Не знаю, может быть, я не прав, стоило пожалеть мать. Отец без меня бы выжил, а вот она…​

​Но я не захотел быть с ней. Кто–то должен быть виноватым. Хотя, если честно, папа заварил эту кашу много лет назад. Но он же тоже как будто боролся за свое счастье. А получилась жизнь. Такая, какая есть. И я остался с ним…​

​Когда мы с Ритой решили пожениться, я сказал, что хочу, чтобы всё было предельно честно.​

​— Как только ты решишь, что с тебя хватит, просто скажи об этом. Хорошо?​

​— Хорошо! — ответила она. И я ей поверил…​

​У нас двое детей. И мы до сих пор не считаем, что «с нас хватит».​

​Я рад этому. У нас самая лучшая жизнь, потому что настоящая.​

​Вера Петровна устроилась экскурсоводом в краеведческий музей, ведет кружок народных промыслов, летом непременно путешествует на теплоходе по Волге. Тогда, в свои шестнадцать, я сильно испортил ей жизнь. Теперь стараюсь исправить это.

Не так давно у меня появился конкурент, некто Фёдор Михайлович. Тоже любит плавать на теплоходе и читать Гиляровского. Хорошо, если у них с Верой Петровной всё получится. Мы с Ритой были бы счастливы.​

​Маму я тоже иногда навещаю. Её не вычеркнуть, не забыть. Она — тоже часть моего существования, его начало. Значит, я не имею права её бросить. Но простить пока не могу. Мне тридцать восемь…​

Источник