«Бога нет. И души нет. Не трогайте меня! Хватит!» — закричал Саша, терзаемый горем утраты и обострившейся нелюбовью к новой жизни с тетей Раисой.

Коммуналка у нас была не то, чтобы прям дружная, но и не ругались особенно.​

​Люди подобрались все воспитанные, чужого не брали, убирались в коридоре по расписанию, не шумели после десяти вечера, праздники отмечали в своих комнатах, но непременно с «заходами» к соседям.​

​Мы с матерью жили в комнатенке у самой входной двери. Я полагаю, раньше, в былые годы, эта коморка предназначалась для прислуги. Говорят, в этой квартире обитал профессор–зоолог со своей семьей, а потом он почему–то уехал на север, а квартиру уплотнили, дав возможность пожить в городе и другим.

От того профессора нам остались чучела сов и ворон, отдающие нафталином. Чучела стояли на антресолях и таращились на нас своими не ведь из чего сделанными глазенками, траченные молью и в проплешинах от общего кота Захара, что держал эти тушки за личных врагов и мстил им по любому поводу.​

​Если наш сосед, Николай Витальевич, спьяну щемил Захару хвост, доставалось не дяде Коле, а той самой сове с желтыми глазищами.

Если тетя Аня, жена Петра Ивановича, истопника в Дьяковских банях, не делилась с Захаром провизией, отгоняла его от стоявших на полу кухни сумок, влетало не тёте Ане, а вороне или небольшого размера голубю, тоже сделанного когда–то профессором.​

​Почему никто так и не отнес чучела на помойку, я не знаю, но мать говорила, что тогда Захар драл бы хозяйские вещи.​

​— Пусть уж лучше их, эти чучела рвет, — пожимала она плечами.​

​Моя мама была веселой, смешливой женщиной, много пела, даже когда уставала, никогда не унывала и учила этому меня.​

​Мамы не стало в мои пятнадцать лет. Она держалась, не говорила, что больна, а потом вдруг как–то высохла, стала бледной, едва могла дойти до кухни. Тётя Аня готовила ей суп, но мама есть не могла, а соседку обижать не хотела, просила меня доесть.

Дядя Петя приносил ей охапки тюльпанов и ромашек, клал у постели, нарочито громко и бодро рассуждал, какая будет нынче погода, сетовал, что от жары опять поляжет картофельная ботва на его делянке, а мама кивала и как будто виновато пожимала плечиками…​

​…— Отмучилась… — говорили люди, пока несли по аллее кладбища гроб, пока стояли у вырытой могилы. — Кончены страдания. Теперь голубкой белой над нами летает. Вон! Вон, гляди, Саша! Мама твоя, душа её светлая!​

​Кто–то взял меня за подбородок, поднял моё лицо к небу. Там и правда кружил белый голубь.​

​— Бога нет. И души нет. Не трогайте меня! Хватит! — закричал я, вырвался, здоровенный детина, нахрапистый и резкий. Всё вокруг было несправедливо! Всё! И смерть матери, и то, что я теперь буду жить с какой–то выписанной мамой перед смертью из деревни тёткой. Кажется, её звали Раиса Михайловна. Она будет спать на маминой кровати, укрываться её одеялом, трогать мамины вещи…​

​Я не мог этого представить, вынести, допустить хоть на секунду мысль, что так оно и будет. И Бога нет, зачем они несут иконы, зачем?! Мама не любила иконы, она никогда не ходила в церковь! Пусть перестанут!..​

​Меня трясло, а щеки были мокрыми, но я говорил себе, что это просто дождь, крепко сжимал кулаки и клацал зубами.​

​— Свечу за упокой души надобно поставить — пробасил кто–то над моим ухом. — Успела, надо же… Хоть проститься… Жизнь прожили в ссоре, так хоть в последний путь провожу с миром. Спи спокойно, Нинка, вырастим мы твоего Сашу, гордиться будешь.​

​Мимо меня прошла какая–то женщина в сером драповом пальто и платке, её грузные, мощные ноги шлепали по лужам, расплескивая их в разные стороны.

И вот уже на капроновых чулках остались коричнево–ржавые, расплывающиеся следы, а ботики незнакомки, кажется, промокли, но она не обратила на это внимания, подошла к краю могилы, перекрестилась, наклонилась и бросила вниз комок земли.​

​— А батюшка где? Что же не позвали? Чего? Отпел уже? Ладно. Раиса Михайловна. Будем знакомы… Да… Да, тетка… Да, горе, прямо не верится… Ага… — говорила эта особа глубоким, грудным голосом, мельком оглядывала собравшихся на похоронах людей, потом уставилась на меня.​

​Я стоял в сторонке, мокрый, с красными глазами и крепко сжатыми кулаками.​

​— Ты Александр? Эк на деда похож, крепкая порода, не прошибешь… Прими, так сказать, соболезнования, племянник. Отмучилась мамка твоя. Земля ей пухом. Ну не реви! Не реви, это лишнее! — Она сгребла меня в охапку, прижала к своей на удивление твердой, налитой груди, тяжело похлопала по спине. — Теперь со мной жить будешь. Эх, Нина, Нина… — протянула Раиса Михайловна. Я поднял на неё глаза. Тетя Рая не плакала. Она спокойно и уверенно смотрела на меня, потом махнула рукой. — Ну, полно. Поехали, Саша. Там небось к поминкам ничего у вас нет. Мать хоть денег каких оставила?​

​Мне стало противно. Только приехала, а уже считает мамины деньги. Да, хороша тетка, нечего сказать!​

​— Никуда я с вами не поеду. Сам приду, когда захочу, — огрызнулся я.​

​— Да? Ну как знаешь. До скорого, Саша, — легко согласилась она. — А я к столу там привезла кой–чё, надо сготовить…​

​И бодро зашагала прочь, к кладбищенским воротам. А отвернулся и смотрел на неровные, вихляющие ряды могил. Теперь мама будет тут, как же так…​

​Я долго бродил по городу, промок до нитки, замерз и уж тогда приплелся домой.​

​Захар потерся о мои ноги, сочувственно мяукнул, потом, почувствовав, что с меня натекла холодная дождевая лужа, отпрыгнул в сторону.​

​— Саша? И весь насквозь продрог? Иди на кухню, собрали там стол, посиди, мать помянем. Николай Витальевич, стул парню организуйте, будьте добры. А вы, Аня, сала ещё нарежьте, не стесняйтесь. Закусывать надо, это первое дело на поминках! — вовсю распоряжалась Раиса.​

​Она уже была в каком–то вытертом черном платье и полупрозрачной газовой косынке, закрепленной на волосах железными защипками.​

​Я опустил глаза и разглядел на ногах новоиспеченной родственницы мамины шлепанцы. Мы купили их на базаре у какой–то женщины. Она только что приехала с юга и торговала привезенными оттуда вещами.

Шлепанцы с ракушками маме очень понравились, но она жалела денег, и тогда та женщина уступила нам, отдала товар почти за бесценок…​

​— Снимите! — прорычал я. — Немедленно снимите! Это мамины!​

​Раиса Михайловна посмотрела вниз, пошевелила пальцами на ногах, постояла немного и разулась. На кухню она пошла уже совершенно босая.​

​— Зачем, Саша? Это же родня твоя, она Нине была тоже не чужая… Стоит ли из–за мелочей… — начала тетя Аня, вынула откуда–то тапки. От соседки уже пахло водкой, чесноком и свежим луком. Меня замутило.​

​— Это не мелочи. Это мамино, — прошептал я и пошел в нашу с матерью комнату. Нашу, а не её, Раисину.​

​Но там уже все было по–новому. И другая скатерть на столе, и какие–то кругляши–салфетки на полках, и кровать передвинута и перестелена. Теперь на ней красовалось аляпистое покрывало с огромным тигром.​

​На тумбочке больше не было маминых духов, записной книжки и томика Пушкина, а лежало сложенное стопкой белье, какие–то кружевные мерзости, а сбоку торчали скрученные в рогалик чулки.​

​Я отвернулся, еле стянул с себя мокрую рубашку, которая противно липла к телу, скинул брюки, вытащил из шкафа одежду, не важно, какую, наугад, пошел в ванную. Я долго лил воду и смотрел, как она утекает в черную, поросшую ржавчиной дыру.

А на полке перед моими глазами уже не было маминой зубной щетки, зато лежало в бумажной упаковке земляничное мыло, большой не начатый кусок. Раиса окопалась в нашей квартире надолго…​

​Когда я вошел в кухню, все сидящие за поминальным столом притихли, тетя Аня вздохнула, её муж, дядя Петя, подвинул мне стул. Николай Витальевич поправил стоящую на столе рюмку, накрытую черным хлебом.​

​— Садись, Саша. Помянем, — сказала во всеобщей тишине Раиса Михайловна, поставила передо мной рюмку.​

​— Да не надо ему! Мал ещё, не стоит… — прошептала тетя Аня, но моя родственница только усмехнулась.​

​— Мал? Он мать только что похоронил. Значит взрослый. Пей, Сашка. И вот, салом закусишь. Злое вышло сало, перченое, но тебе и лучше, а то простудишься ещё. Спи, Нина, спокойно, не переживай!​

​Раиса Михайловна схватила рюмку, быстро опрокинула её себе в рот. Все последовали её примеру, тоже оттянули голову чуть назад, выпили, шумно задышали. Я закрыл глаза. Я никогда не пил водки…​

​— Саааша! Саш, уснул? — теребила меня за плечо тетя Раиса. — Немудрено, столько выпил… Ничего. За мать можно. Но больше ни–ни. Иди спать.​

​Я поднял голову, огляделся. Мужчины уже разошлись, женщины убирали со стола, мыли посуду.​

​— Куда вы дели мамины вещи? — вдруг ударил я кулаком по столу. — Зачем трогали?! Вы не имеете права! Вы чужая, пришлая, а там мамино место, им и останется. Пошли бы вы вон!​

​Я вскочил, тяжело дыша и морщась от того, что меня опять мутило. Я пошел на Раису Михайловну, занес кулак, но она вдруг ловко скрутила меня, заломила руку и потащила в коридор.​

​— Никогда, ни при каких обстоятельствах, Саша, не смей выяснять отношения на глазах у посторонних, — зашипела она мне на ухо. — Выносить сор из избы — последнее дело. А вещи Нинины я на твой стол сложила, знала, что хватишься. Спать ложись, завтра поговорим, на что я имею право, а на что нет.​

​Она втолкнула меня в комнату и захлопнула дверь. Это была моя первая ночь, когда я слушал храп тети Раи…​

​Она сначала храпела звонко, потом постанывала, то и дело вздыхая, дальше было что–то похожее на протяжное «а–а–а–а–а — аба–ба–ба–ба–а–а–а»…​

​Я поворочался, а потом ушел на кухню и сидел там, привалившись спиной к холодной, выкрашенной в голубой цвет стене.

То и дело выходили в коридор соседи, хлопали дверьми. Часов в пять Николай Валерьевич засобирался на работу, тетя Аня жарила ему яичницу и гремела чайником на маленькой конфорке.​

​— Сашка, ты чего ж, так и не спал? — раздалось в дверном проёме. Раиса вплыла в кухню, завязывая на животе темно–синий, вытертый в подмышках халат. Вокруг её ног крутился Захар.​

​Я скривился. Все вещи у тетки были какие–то ношенные. Мама такие надевать стеснялась, изъяны прятала — то кружева пришьет, то оборки, то и вовсе потащит Сашку на барахолку, чтобы там выбрать с ним новую одежду.​

​— Не спал, спрашиваю? — наклонилась Раиса надо мной, дыхнула прямо в лицо.​

​И я удивился. От неё не разило вчерашним застольем или чем–то затхлым. Она пахла мятной зубной пастой и мылом, очень приятно.​

​— Не хотел, — буркнул я.​

​— Ладно. Сейчас кормить буду. Тащи, там яйца деревенские есть, консервы. Накормим мужика. В школу тебе когда? — Она уперла руки в бока, осматривая кухню. — А не дело это, товарищи!​

​Тетя Аня замерла со сковородкой в руке, Николай Валерьевич весь подобрался, стянулся в себя. Даже Захар замер, так и не прыгнув на подоконник.​

​— Что–то не так, Раиса Михайловна? — шепотом поинтересовалась Анна.​

​— Тихо как–то, не радостно! — пояснила Рая.​

​— Так человека вчера похоронили…​

​— А что, Нина тишину любила? Нет, бросьте! Нина в тишине не могла, боялась её. Она не рассказывала? Её как–то дед наш, Аким, полуслепой старик, случайно в подполе запер. Ну, он его отворил, подпол–то, взял, что нужно, а она юркнула, он не заметил. Я же говорю, полуслепой. Запер, значит. Я прихожу, туда–сюда, нет Нинки. А она потом скрестись начала.​

​Почему не кричала, спрашиваю, а она говорит, что тишина вокруг такая была, в земле, считай, сидела, что горло как будто сдавило, ни звука не вымолвить.​

​— Саша! Ну скажи, ведь, поди, радио всегда включала или сама что напевала мама–то? Ну! — обратилась тетка ко мне.​

​Я пожал плечами. Мне всегда казалось, что радио — это просто неотъемлемая часть коммунальной жизни, что так положено. Иногда оно меня даже раздражало.​

​Потом я вспомнил, как готовился к сочинению, а мама всё пела, пела рядом, сидела, шила и пела. Я накричал на неё, схватил учебник и убежал к Петру Ивановичу. Он разрешал заходить в его комнату, как будто понимал, что мне иногда хочется забиться в угол, спрятаться от всех…​

​— Вот и Санька говорит, что было! Где у вас тут радио? Ага, нашла. Сейчас станет тебе, Ниночка, хорошо. Душа же, она туточки, сорок деньков меж нами ходит. Нинка, ты не серчай на меня, если чё, я вот тут, я рядом теперь… — Раиса вдруг заплакала. Вчера держалась, все даже удивлялись, что ни слезинки не проронила, а тут прорвало…​

​Тетя Аня кинулась её утешать, но Раиса не дала, убежала в комнату. Я стоял и переминался с ноги на ногу. И что теперь делать? Идти к ней или сидеть тут, потому что она стесняется своих слез?​

​— Сядь, Саша. Вот, поешь. Тетя Рая приготовила же. Пусть она там одна пока… — разрешила мои метания Анна Тимофеевна.​

​Так и стали жить. Раиса Михайловна храпела по ночам, я вздрагивал и вздыхал, утром она извинялась и клялась, что уж как–нибудь устроится поудобнее, перестанет мне мешать.​

​А я даже рад был, что не сплю. Если они, эти люди, не врут, и душа все–таки есть, значит мама тут, рядом. Вдруг я её увижу? Ну хотя бы на секунду?

Мне её не хватало, всё казалось, что я мало при жизни говорил ей, как я её люблю. Да вообще не говорил, стеснялся. Иногда только хватал её руку и прижимался к ней губами. Но тогда смущалась мама, и мне становилось не по себе…​

​— Тётя Рая, а почему вы с мамой поссорились? Вы же сами говорили, что при жизни не сложилось у вас… — спросил как–то я. Мы тогда шли из школы, я и Раиса Михайловна. Её вызывали к директору по поводу моего невеселого настоящего с кучей двоек.​

​В школе я стоял у самой двери, подслушивал. Секретарь нашего директора, Елена Ивановна, уже ушла домой, поэтому мне никто не мешал.​

​Сначала говорил директор, Степан Викторович. Конечно, он всё понимает, такая ситуация, но… Но Саша, то есть, я, отстал по всем предметам, на уроках смотрит куда–то в окно, отвлекается. Тетради совершенно пустые, ни единой записи.​

​Раиса Михайловна слушала его молча, иногда только вздыхала, я отчетливо это слышал. Вздыхала недовольно, так, как было, когда я «тяп–ляп» помыл пол в коридоре нашей квартиры.

Она тоже тогда молча смотрела, потом вздохнула, отобрала тряпку, сложилась пополам и стала мыть. Большая, с сильными, жилистыми руками, она мыла за меня пол, а я стоял и смотрел, боясь, что сейчас тетя даст мне по ногам тряпкой. А она не дала, только водички попросила, и всё…​

​Теперь она тоже вздыхала, а потом стала бить кулачком по столу. Степан Викторович, высказав всё, что накопилось, наконец замолчал.​

​И заговорила раиса Михайловна.​

​— А знаете, Степан Викторович, — услышал я. — Вы правы. Саша ужасный ученик, просто из рук вон! Витает в облаках, понимаете ли! Подумаешь, мать у него на руках, считай, отошла, а парню шестнадцатый годок, парень и пороха–то не нюхал, а уже мать схоронил. Это ж ерунда! У нас в деревне цыплята одно время дох ли, так тоже не переживали. И тут не стоит, правда? А вы знаете, что для сына мать — это всё? Девочки, они больше к отцам тянутся, как бы их изучают, а мальчишки на мать любуются. Нина, Сашина мама, была замечательным человеком, с такой душой я больше людей не встречала, светлая, добрая, руку отдаст, если надо, ногу, последнюю крошку ради человека. А прибрал её Господь, прибрал…​

​— Бога нет, Раиса Михайловна, не морочьте мне голову! — строго одернул её директор.​

​— Бога нет, а слово есть? — усмехнулась в ответ моя тетка. — Это у вас его нет, вот вы и деревяшкой живете. А у Саши и его мамы есть. И горюет мальчишка по материнскому теплу, страдает. Я её не заменю, не тот характер. Но я вам обещаю, что впредь все тетради Саши будут в порядке. Это же самое главное.​

​Я услышал, как тётя Рая встала, задвинула на место стул, попрощалась, распахнула дверь, схватила меня под локоть и повела прочь, на улицу.​

​Вот тогда я и спросил, что же было между ней и мамой.​

​— Ох, Нина у нас к книгам тянулась, к знаниям, а я, глупая, её высмеивала. Старшая, всё хозяйство на мне, считай, было. А она всё книгами под одеялом сидела. Я не выдержала, высказала ей тогда, много наговорила чего: что, мол, на моей шее сидит, что едет хорошо… А она, мама твоя, вещи собрала и уехала. Потом она встретила твоего отца, родился ты, а замуж Нину так и не позвали… Я опять сорвалась, думала, что род наш она позорит. А потом… Потом поняла, что она была намного счастливее меня, понимаешь? Душой шире, что ли, возвышенней. И меня это задевало. Нехорошо мы с ней жили, а теперь уже ничего не исправить. Ничего…​

​Она крепко стиснула мою руку, а я, сам не знаю, почему, вдруг её обнял. От неё пахло земляничным мылом и мокрой шерстью. Шел снег, было красиво и торжественно. А издалека на нас смотрела какая–то женщина. Я старался рассмотреть её, но не мог, мешали слезы. А потом эта женщина исчезла.​

​— Ты её видел, да, Саш? Видел? — шепнула мне тетя Рая. — Попрощаться приходила. Ниночка…​

​И мы плакали, не стесняясь прохожих и забыв о моих двойках. Плакали всю дорогу домой. А потом пили чай с клубничным вареньем и слушали какой–то спектакль. На кухне было чисто и просторно, напротив меня сидела Раиса Михайловна, этакая купчиха с платком на плечах, и втягивала с блюдца чай. В тот вечер я её признал. Тетка моя, родная кровь…​

​Захар тоже сидел с нами. С приездом Раечки он стал совсем другим, не драл чучела, их Рая выбросила, а чинно ходил по коридору или валялся в лужице солнечного света у нас в комнате…​

​Ближе к Новому году Раиса Михайловна решила разобраться в шкафу. Там, накрытая чехлом, сшитым из старой простыни, висела мамина шуба. Она её никогда и не носила, хранила только.​

​— Шубы, Саша, надо морозить! — с трудом вытащив тяжеленную шубу из шкафа, сказала мне тетя Рая.​

​— Зачем?​

​— Чтобы моль не завелась, чтобы мех в порядке содержать. Значится так, вывесим её на мороз. Благо в нашей квартире есть балкон. Саша, это роскошная шуба. А ну–ка глянь!​

​Раиса набросила шубу себе на плечи, кокетливо повела глазками. Вошедший зачем–то к нам Николай Витальевич так и застыл в дверном проёме, открыв рот.​

​— Вы прекрасны, Раиса Михайловна! Вы… Вы…​

​Он смутился, покраснел, как рак, выскочил в коридор, а мы с теткой расхохотались.​

​Шубу вывесили на балконе, решили оставить на ночь, чтоб «обдало» как следует. Так она и висела, дышала, а тетя ходила и любовалась, то и дело проводя рукой по мягкому меху.​

​А на утро её там не оказалось. Мы подумали, было, что сдуло ветром, но нет…​

​— Второй этаж, Саша! Как это возможно?! Украли! Ниночкину шубу украли! — сокрушалась Раиса Михайловна. Даже завтрак тогда у неё не задался, каша убежала на плиту.​

​— Ну… Ну не переживайте так, Рая! Ну что же вы убиваетесь! Сердце берегите! Сердце! — Николай Валерьевич сбегал за каплями, но Рая их пить отказалась.​

​— Виновата! Я во всем виновата! Не сберегла… Сашино наследство не сохранила! — всё твердила она, ходила потом, как в воду опущенная, всё валилось у неё из рук.​

​Но как–то пережили, даже стали забывать этот неприятный момент, свыклись с утратой. Конечно, иногда Раиса посылала на воров свои гневные проклятия, трясла кулаками и ругалась, но уже не так яростно, как в самом начале.​

​В начале февраля мы пошли с тетей на рынок. Нужно было найти хорошее мясо на холодец. Раиса Михайловна долго таскала меня между прилавками, принюхивалась, приглядывалась, качала головой, уводила, приводила обратно, а потом вдруг схватила меня за рукав.​

​— Чего, теть Рай? Выбрали? Надоело уже тут кругами ходить, — пробурчал я, но она не ответила, а кивнула куда–то вперед.​

​Там, толкаясь и бранясь, стояла в очереди за колбасой женщина, лицо помятое, голос грубый, прокуренный. А вот шубка–то на ней была отменная. Наша шубка.​

​Раиса Михайловна сунула мне в руки авоську, вся выпятилась, надулась, как парус, и двинулась вперед.​

​Та облезлая дамочка как будто нутром почувствовала опасность, стала озираться, заметила приближающуюся разъяренную Раису и припустилась бегом.​

​Ей бы затеряться в толпе, забиться в щелку, притихнуть, но нет, мы статными рысаками преследовали воровку. Авоська болталась в моей руке, я скомкал её, сунул в карман.​

​Женщина в шубе стала спотыкаться, видимо, устала, всё оглядывалась на нас.​

​— Отдай шубу, выдра! Отдай, а то хуже будет! — кричала Раиса, далеко вперед выкидывая ноги и размахивая кулаками. — А ну стой, бобриха! Сашка! Заходи слева! Да что ж ты мечешься–то, жучка бесхвостая!​

​Улица была длинная, а свернуть некуда, везде заборы. Мы так и бежали, пока у моей тети не закончился запас знаний о животных нашего края, и тогда она просто стала рычать.

А преследуемая воровка скоро окончательно выдохлась, скинула шубу прямо на дорогу и, прижав к себе сумочку, в какой–то куцей комбинашке, протиснулась между досок забора и пропала.​

​Мы красные, запыхавшиеся, но довольные, поволокли шубу домой. Тетя Рая радовалась, как ребенок, то прижмет мех к себе, то несет на вытянутых руках, как трофей. Я шагал рядом, поддерживал рукава.​

​А потом мы остановились и стали смеяться. Нас было не угомонить. Так смеются дети, когда всё страшное позади, и на душе снова легко и беззаботно.​

​Тогда я окончательно признал тетю Раю, Раечку, как я потом стал её называть. Она много рассказывала мне о моей матери, об их детстве, о том, как мама играла в школьном театре, а Раечка шила ей костюмы из своих старых платьев.​

​Я только потом понял, что это всё — и её рассказы, и наш смех, и то, как пахнет в комнате мамиными духами — это всё моя мама.

Нет, всё же есть что–то такое, высшее, свободное от тела, вечное, что связывает родных, помогает жить дальше, если даже один из нас ушел. Душа ли, память ли — назвать можно по–разному, но суть одна. Она, моя мама Нина, рядом. Она в Раечке, в моих снах и, конечно же в шубе, но это я уже шучу.​

​Шубу, кстати, потом продали, купили мне костюм на выпускной. Я чувствовал себя в нем глупо, а тетя Рая плакала и называла меня женихом. Милая моя, родная. Да что ж ты плачешь теперь так часто? Не надо! Всё у нас хорошо! Всё просто замечательно.​

Источник