«Так иди же к своей Светланочке, подъюбник!» — холодно бросила Ольга, окончательно разрывая их союз

Сайт для Вас!

— Ты это называешь супом?

Голос Игоря звучал тихо, но обладал удивительной способностью проникать под кожу, словно маленькая заноза. Он не повышал тон, не выражал возмущения. Просто констатировал факт с видом настоящего дегустатора, которого обманули в ресторане с мишленовской звездой. Игорь отодвинул тарелку с борщом, который показался ему слишком бледным, и с отвращением ткнул ложкой в плавающий в бульоне кусок мяса.

Ольга, которая сидела напротив, не подняла взгляд. Механически опустила ложку в тарелку, зачерпнула жидкость, поднесла ко рту и проглотила. Вкус она не ощущала. Весь день, проведённый за подготовкой квартальных отчётов, выжал из неё не только силы, но и способность воспринимать что-то, кроме бесконечного шума цифр в голове. Тяжёлая усталость окутывала её тело, и единственным желанием было доесть, убрать посуду и свалиться в кровать.

— У Светланы мясо само распадается на волокна, буквально тает, — упрямо продолжал Игорь свою гастрономическую критикою. — А это кусок резины. Просто резина. И бульон — пустышка, вода да вода. Ты хоть солила? Такое впечатление, что ты просто вывалила в кастрюлю всё подряд.

Он говорил спокойно, почти лениво, будто обсуждал погоду. В этом спокойствии и заключалась вся его сила. Он не сомневался в своей правоте ни на секунду. Всё было просто: существовал эталон — как готовит Светлана, — а всё, что делает Ольга, оказалось жалкой и неумелой копией. Он считал своей задачей терпеливо указывать ей на ошибки.

Ольга допила. Молча. Встала, взяла свою тарелку и тарелку мужа, которую он даже не тронул, и отнесла их к раковине. Движения были отточенными, чуть замедленными, словно она берегла оставшуюся энергию. Она чувствовала, как сжимаются мышцы челюсти. Ей не хотелось разговора. Не сейчас, не сегодня. Ей требовалось молчание и покой.

Но Игорь уже нашёл новый повод для придирок. Он вышел из кухни и через минуту вернулся с на вешалке свежевыглаженной рубашкой — своей собственной, которую Ольга гладила вчера поздно вечером, когда он уже смотрел сериал про спецназ.

— Посмотри на это, — поднёс воротник практически к её лицу. — Видишь этот залом? Тут. Угол должен быть идеальным — острым. Светлана всегда гладит сначала с одной стороны, затем с другой, потом складывает и снова проходит утюгом. Это целое искусство! А у тебя что? По-быстрому и готово. Как я завтра в таком на работу пойду? Что подумают люди?

Игорь смотрел на Ольгу с искренним, неподдельным страданием. Он действительно верил, что эта крошечная складка на воротнике способна разрушить его имидж. Он не видел усталую жену, которая после долгого рабочего дня нашла силы стоять у гладильной доски. В его глазах она была неумелым исполнителем, плохо справляющимся со своими обязанностями.

Ольга вытерла руки о кухонное полотенце и повернулась к нему. Взглянула сначала на рубашку, потом на его лицо — обиженное, надутое, словно ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку. Весь накопившийся за вечер, месяц и последний год раздражение всплыло внутри — словно лава в вулкане. Она молчала, но это молчание было тяжёлым и плотным.

Игорь неправильно понял её молчание. Он решил, что она наконец осознала, как сильно ошиблась. Он считал, что сейчас самое время нанести решающий удар, чтобы прочно установить в доме правила. Он отбросил рубашку на стул и встал напротив, скрестив руки на груди.

— Я больше так не могу, — твердо произнёс, глядя сверху вниз. — Я устал жить, словно на вокзале. Мне нужен нормальный дом. Мне нужен уход. Поэтому слушай меня внимательно. Либо ты начнёшь нормально за мной ухаживать, как Светлана, либо я к ней и перееду. Поняла?,Он произнёс это и застыл в триумфальной позе. Его уверенность в силе сказанного была безгранична. Он ожидал. Ожидал, что она вздрогнет, что страх утраты его отразится на её лице, что она бросится к нему с извинениями и обещаниями всё исправить. Он ждал её капитуляции.

Момент молчания, растянувшийся казалось на вечность. Игорь стоял, полон самодовольства, ожидая привычной реакции. Уже в уме он готовил следующую реплику — что-то снисходительно-щедрое наподобие «я рад, что ты всё осознала». Он ждал, что её плечи опустятся, что она посмотрит снисходительно виновато. Но вместо этого из глубины её груди вырвался странный, приглушённый звук. Не вздох и не всхлип. Скорее кашель, будто застрявший в горле.

Игорь с недоумением моргнул. И вдруг этот звук превратился в смех.

Это был не лёгкий и добрый смех. Он звучал резко, высоко, почти истерично. Ольга запрокинула голову и хохотала, глядя в потолок. Её смех казался реакцией на самую нелепую и абсурдную шутку в жизни. Он отражался от стен кухни, отскакивал от глянцевых фасадов гарнитура, звенел в воздухе и полностью смывал с Игоря весь его мнимый авторитет. Она согнулась, упрев руки в колени, плечи её дрожали от смеха, который уже не приносил облегчения, а причинял почти физическую боль.

— Ты… ты что? — растерянно пробормотал Игорь. Его уверенность развалилась, словно карточный домик. Он сделал шаг назад, отступая инстинктивно от этой непонятной и пугающей реакции. — Ольга, перестань. Ты с ума сошла?

Его слова утонули в новом приступе хохота. Она выпрямилась, вытирая несуществующие слёзы с уголков глаз. Лицо у неё покраснело, но глаза оставались сухими, ясными и сверкающими опасным блеском. Смех оборвался так же неожиданно, как и начался. Она глубоко и прерывисто вздохнула, и на лице застыла маска холодного, весёлого презрения.

— Съедешь? К Светлане? — переспросила она. Её голос, хриплый после смеха, был удивительно ровным и сильным. Каждое слово звучало словно редкий деликатес. — Игорь, это лучшее, что я слышала за весь год. По-настоящему. Гениально.

Она обошла стол и приблизилась к нему. Теперь они стояли почти лицом к лицу, и он впервые за долгие годы увидел её в новом свете. Не как привычный предмет обихода, не как функцию, что готовит и убирает, а как самостоятельного, чужого человека. И этот человек смотрел на него без страха, любви и уважения. Только с убийственным сарказмом.

— Ухаживать за тобой? Как Светлана? — слегка наклонив голову, будто рассматривая редкое насекомое, спросила она. — А что, напомни, мне ещё нужно делать? Может, подгузники менять? Ложкой кормить, чтобы, милый, не испачкал любимую футболку? Сказку на ночь читать, пока уснёшь?

Каждый её вопрос ударял как пощёчина. Игорь отпрянул, кровь прилила к лицу от стыда и злости. Он открыл рот, чтобы возразить и вернуть контроль, но она не дала ему слова.

— Ты хоть слышишь себя? Тебе тридцать четыре года. Тридцать. Четыре. Года. А ты ставишь мне ультиматумы, как обиженный подросток, которому не купили новый айфон. Ты сравниваешь жену, которая пашет наравне с тобой, а порой и больше, с женщиной, единственной заботой которой было проследить, чтоб её сыночек вовремя поел и надел чистые трусы. Ты правда хочешь, чтобы я стала твоей Светланой?

Она сделала паузу, позволяя ему в полной мере ощутить всю унизительность положения. Он молчал, подавленный этим внезапным словесным ударом. Ольга обычно молчала, терпела или, в худшем случае, тихо плакала в спальне. Он оказался совершенно не готов к тому, что она может дать отпор. И не только дать отпор, но и нанести первый удар.,— Слушай внимательно, мой мальчик, — завершила она, понизив голос до холодного, ясного шёпота. — Этот цирк завершён. Ты хотел ультиматум? Вот он. Только не от тебя, а от меня.

Для Игоря оскорблённое самолюбие было топливом куда мощнее борща или котлет. Смех, с которым она его унизила, сжёг всю его растерянность, оставив лишь глухую, тяжёлую злость. Он перестал быть обиженным ребёнком; теперь он стал мужчиной, чьё священное право на уважение было покушено. Он выпрямился, расправил плечи, стараясь стать важнее, крепче физически.

— Конец твоего спектакля? — произнёс он низким, грудным голосом, вкладывая в него всю возможную строгость. — Посмеялась? А теперь слушай меня. Речь не о супе и рубашках. Речь идёт об уважении. О порядке в доме. Я — мужчина в этой семье, и хочу приходить домой и чувствовать себя дома, а не гостем в забастовочном отеле.

Он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её личное пространство, пытаясь затмить её своим ростом, громкостью и новообретённой мужской уверенностью. Смотрел прямо в глаза, ожидая, что она отстранится, опустит взгляд, признает его власть. — Есть вещи, которые женщина обязана делать для мужчины. Это не каприз, а основа. Чтобы у мужчины был тыл. Чтобы домой возвращался и находил уют и спокойствие. Это зовётся достоинством. Моё мужское достоинство, которое своим поведением ты попираешь в грязь. Понимаешь?

Он произнёс слово «достоинство» с особым ударением, словно это был непокоримый козырной туз, способный сразу же завершить игру в её пользу. Ждал реакции.

Ольга ни на миллиметр не сдала позиции. Взгляд не отводила. Последние искорки смеха в её глазах погасли, сменившись чем-то гораздо более страшным — абсолютным, безжизненным холодом. Она смотрела на него так, как на уличного попрошайку, нагло требующего кошелёк. Лицо её стало спокойной, непроницаемой маской.

— Достоинство? — переспросила она тихо, но каждое слово острым резцом разрезало воздух. — Ты решил заговорить о достоинстве? Хорошо. Поговорим.

Медленно, с подчёркнутой ленцой, обошла его, прислонилась бедром к кухонной столешнице, скрестив руки на груди. Позу приняла расслабленную, почти вызывающую. Больше не защищалась — атаковала.

— Давай разберём твоё «достоинство» досконально. Вот этот кухонный гарнитур, который тебе не нравится — кто за него платил? Я. Помнишь, ты тогда говорил о «временных трудностях», а они уже длятся третий год. Машина, на которой ты с гордостью ездишь на работу, чтобы не повредить свою «идеально выглаженную» рубашку — кто внёс первый взнос? Я. Из денег, что достались мне от бабушки.

Игорь дернулся, словно получив удар. Хотел возразить, мол, деньги «общие», «семейные», но её ледяной голос не дал произнести ни слова.

— Наш последний отпуск у Одессы, два года назад. Ты же рассказывал друзьям, что «вывез жену отдохнуть». А кто на самом деле оплатил билеты и отель, пока у тебя «завис» важный проект? Кто покупал тебе коктейли на пляже, когда ты оставил кошелёк в номере? Каждый. Божий. День.

Она не повышала голос. Просто выдавала факты один за другим, без эмоций, словно бухгалтер, зачитывающий аудиторский отчёт. И каждый факт был словно гвоздь, вбиваемый в крышку гроба его «мужского достоинства».,— Достоинство, Игорь, — продолжила она с нарастающей твердостью в голосе, — заключается в том, когда мужчина возвращается домой и приносит с собой не просто своё драгоценное присутствие и перечень претензий, а что-то большее — например, мамонта. Или, в нашем современном понимании, заработок, способный содержать семью. Настоящее достоинство — это создавать ту самую атмосферу уюта, которую ты требуешь, а не паразитировать на работающей жене, упрекая её в бесплатной заботе. Так что собери своё «достоинство» воедино и здраво подумай, о чём ты вообще ведёшь речь. В этом доме ты не мужчина. Ты — самый дорогой и самый капризный предмет мебели, которого я неразумно держу на содержании.

Её слова повисли в пространстве кухни словно приговор. Они не звучали громко, но обладали тяжестью и непреклонностью чугуна. Игорь смотрел на неё, и его лицо постепенно краснело. Это был не смущённый румянец, а тёмная волна гнева, поднимающаяся из самых глубин его раненого эго. Все его заготовленные доводы, все представления о правильном устройстве мира были разбиты холодной, унижающей арифметикой. Она посмела. Перевести его священное мужское право на комфорт в быту в ничтожные цифры чеков.

— Так вот в чём дело, — прошипел он, слова с трудом прорывались сквозь стиснутые зубы. Он перестал быть высокомерным критиком, превратившись в мелкого злобного зверька, загнанного в угол. — Деньги! Ты решила упрекать меня деньгами! Я всегда знал, что в тебе нет ничего женского. Только счётчик в голове. Настоящая женщина, правильная, как моя Светлана, никогда бы не унизила своего мужчину так! Она бы создавала очаг, а не вела бухгалтерию!

Он указывал на неё пальцем, словно стараясь пробить невидимый барьер её холодного спокойствия. Ему отчаянно требовалась какая-либо реакция — слёзы, крик, что угодно, чтобы вернуть себе чувство контроля. Но Ольга просто смотрела на него. Спокойно. Внимательно. С тем же выражением, с каким человек рассматривает надоедливую муху, которая жужжит рядом, прежде чем прихлопнуть.

Его беспомощный гнев наткнулся на эту стену безразличия и захлебнулся. Не найдя новых аргументов, он бессильно возвратился к своему первому, как он считал, главному козырю. Его слова прозвучали уже не как ультиматум, а как крик отчаяния, последняя попытка сохранить лицо и создать видимость, что решение принадлежит именно ему.

— Всё! С меня хватит! Не собираюсь жить с бухгалтершей, считающей каждую копейку! Ухожу! Ухожу к Светлане! Она-то знает, как обращаться с мужчиной! Она понимает, что такое семья и уважение!

Он выпалил это и застыл, тяжело дыша. В его представлении это был сильный ход. Он уходил самостоятельно, с гордо поднятой головой, от женщины, которая его не ценит, к той, что его восхищает. Он считал, что сейчас она точно сломается, осознает, что теряет, и начнёт умолять остаться.

Ольга медленно отошла от столешницы. Сделала один шаг к нему — тихий, мягкий. На губах ее появилась лёгкая улыбка, но в глазах блуждала лишь выжженная пустота. Голос, когда она заговорила, был низким и до жути спокойным, лишённым малейшей истерики; в нём присутствовали лишь смертельная усталость и окончательное, бесповоротное презрение.

— Так иди же к своей Светланочке, подъюбник! Ведь для тебя она — святая женщина, а я всего лишь временное увлечение! Но ты всё это время жил за мой счёт!

Эта фраза, произнесённая без крика, ударила по нему сильнее любой пощечины. Это было не просто согласие — это стало благословением на изгнание. Она не просто отпускала его, она выбрасывала его, как надоевший хлам. Игорь замер, рот приоткрылся, но из него не вырвался звук. Он смотрел на неё, не в силах поверить, что этот кошмар происходит наяву. Но Ольга не закончила. Подойдя почти вплотную, глядя прямо в его пустые, ошеломлённые глаза, она нанесла последний, самый жёсткий удар.

— И когда доберёшься до своей святой женщины, передай ей, — её голос опустился до ледяного, убийственного шёпота, — что пособие на содержание её больших детей я больше выплачивать не собираюсь.

После этих слов она тихо развернулась и уверенно направилась в спальню. Не оглядываясь. Просто ушла, оставив его одиноко стоять посредине кухни, среди развалин его мира. Он стоял, ошеломлённый не тишиной, а значением её последних слов. «Пособие на содержание» — эта фраза отпечаталась в его мозгу клеймом. Он перестал быть мужчиной, мужем, даже обиженным сыном. Он превратился в статью расходов чужого бюджета. Статью, которую только что закрыли. Навсегда…