«Одна ночь и восемь следов преступления»

С девочками они познакомились в гарнизонном офицерском клубе. На дискотеке. Девочки подошли и пригласили посмотреть, как они живут. У них есть Муромов, расстегаи из деревни, шикарный вид на улицу Ипподромскую и еще много чего. Вот именно это много чего ещё их и заинтересовало.

И вот ровно через неделю лежат они ввосьмером в одной комнате, и тут Ильин слышит в кромешной мгле: «Ты плакал, когда читал «Жизнь взаймы?».

Сначала подумал, что хозяйки забыли выключить радио на стенке. Но тут она прошептала ему прямо в ухо: «Я бы хотела смертельно заболеть. И посвятить остаток жизни любимому. Как Лилиан Бобби Дирфилду, понимаешь?».

Ильину вообще с девочками в училище не фартило. Если они знакомились компаниями, то ему доставалась обязательно та, что была с прибабахом.

Есть такие девочки – до портвейна они девочки как девочки, но после ста граммов «Агдама» начинают разговаривать, будто их машина сбила.

Было совершенно очевидно: они немного не о том говорят. Требовалось срочно отвлечь её внимание от какого-то Бобби. Но портвейн лишил Ильина эротической мобильности.

Тот случай, когда ты целый вечер старался, из кожи вон лез, стихи читал и остроумием блистал, добился наконец своего. И вдруг неожиданно выясняется, что нужно начинать всё сначала. Но поздно. На одной физподготовке далеко не уедешь.

Рука девочки, преодолевая естественные препятствия, путешествовала от плеча Ильина до его колена. Одновременно с этим она читала ему лекцию о самозабвении, свойственном всем, кто любит.

О готовности сгореть ради другого. Ильин ощущал себя натираемым перед духовкой гусем. С ним такое уже бывало.

Лежит рядом голая девушка, щупает его со всех сторон как шубу. Дергает, ногу на него закладывает, а Ильин ни в одном глазу. И ждет: вот-вот прозвучит что-то вроде — «А как ты относишься к фламандской живописи?».

Уже было ясно, что и у этой его подруги не все заклепки на месте. Портвейн окончательно разрушил её нестабильный психический статус.

Помня рассказ сокурсника, как ему впилась зубами в горло одна такая же, только из культурно-просветительного училища, Ильин решил уснуть от греха подальше. И уснул. Унося с собой как в канализацию шепот о мужской красоте, женской самоотдаче, и ещё прозвучало какое-то слово – сейчас это называется гиперсублимацией, кажется.

Утро наступило неожиданно. По комнате бегали и наступали Ильину на руки студентки легпрома. Они кричали и визжали.

Поначалу он решил, что кто-то умер. Но так легко отделаться не получилось. Последний раз он такое видел в палате детской больницы, когда страдал от ветрянки. Его сокурсники и их подруги от головы до пят были в пятнах зелёнки.

Чтоб он так жил как они любили друг друга – позавидовал Ильин. Но тут обнаружил, что исключением не является. Поиски ран под зеленкой ни к чему не привели. Но под одной из кроватей еще до его воскрешения девочками было обнаружено нечто другое.

Это другое самым удивительным образом напоминало нынешний киндер-сюрприз, только гигантских размеров.

Его содержимое, туго закрученное в трусы армейского кроя, не оставляло никаких сомнений, что портвейна было, всё-таки, много. Ибо на трезвую голову курсант военно-политического училища такие инсталляции создавать не станет.

Девочки кричали что-то неразборчиво. Фраз не договаривали. Окончания слов жевали. Словарь Ожегова отрицали. Отчетливо Ильин разобрал только два оборота: «семинар сегодня» и «шинели рваные». Кажется, шинели.

Самый убойный вид в их команде имел прихваченный в поездку в последний момент четвёртый. Если они трое ещё как-то могли оправдать свою внешность боевыми ранами или другой, не разбирающей родов войск эпидемией, то у этого зеленкой была выкрашена вся морда без пробелов.

Два глаза белели как ноздри на пятаке зеленой свиньи.

Чтоб не доводить вахтершу до инфаркта, они спустились по пожарной лестнице.

А потом завели четвертого в подворотню и попросили реконструировать события минувшей ночи. Так, в общих чертах.

Он начал с того, что ночь была упоительно темна. Ещё пахло студёными деревьями, воздух прозрачен и сух, ни ветерка. Спи и спи себе. Получив в печень, разговорился.

Оказывается, после отбоя портвейн в его желудке вступил в непримиримые противоречия с расстегаями легкой промышленности. И где-то ближе к рассвету он, проснувшись, с ужасом осознал: кое-что произошло. Вы главное НАТО об этом не говорите.

Выходить из комнаты ночью без сопровождения было смерти подобно. Вахтерша лютовала. Но как-то заметать следы, тем не менее, было нужно.

Решение было принято по-фронтовому быстро. Мозг курсанта в момент опасности работает как ЭВМ. Он туго завернул то, что произошло, в трусы со штемпелем «МО СССР». И запустил этот снаряд в форточку.

Курсантские трусы, так и не глотнув свежего воздуха, туго спружинили о полиэтиленовую сетку. И вернулись в комнату. Но кто бы это заметил при подобных обстоятельствах.

Через пять минут бомбардира стал доставать странный запах. Он ничего не понимал. В этом аромате теперь должна была утопать луна, а не комната. Больной в полной темноте стал придумывать способ избавления.

Память услужливо вернула его в то время, когда ещё было весело. Когда горел свет, были яблоки на снегу, а на тумбочке у одной из кроватей — пузырь с «тройным» одеколоном.

Разыскав его в темноте и свинтив крышку, он принялся батюшкой ходить по комнате и освящать все углы методом обдува горловины. Закончив снимать порчу, с чувством теперь уже окончательного облегчения лег спать.

То, что «тройной» стоял на тумбочке напротив, а на этой стоял флакон с зеленкой, его память почему-то не зафиксировала.

Поймать такси не получилось. Разглядев клиентов, таксисты и частники с ревом уходили в туман. Как ониехали в автобусе, вспоминать неприятно. Из всех углов доносились предположения о том, что, быть может, сифилис. И, чтобы не заражать всю армию, их своим ходом погнали в диспансер.

Вот так вот. А вы идите и читайте своего Ремарка, если он вам так нравится.

Автор: В.Денисов