И — словно в кино — он появился. Без формы, в простой рубахе, с топором, закинутым за плечо.
Идти он начал из Турки, очевидно, помогая кому-то заготавливать дрова.
Волосы у него были растрёпаны, рукава закатаны.
Тамара даже замедлила шаг, словно нога за что-то зацепилась. — Добрый день, — первой поздоровалась она. — И вам, — ответил Виктор с кивком. — На рынок? — За яйцами к Оле.
Она пояснила — свежие, почти тёплые.
Он улыбнулся в ответ. — Тогда вам повезло.
У Оли куры несутся исключительно по настроению.
Тамара рассмеялась.
Её смех был лёгким и звонким. — А вы оттуда, из Турки? — Да.
Помогал бабке Дарье бревно распилить.
Она одна, сын уехал в город и ни слуху, ни духу.
Вот и стараемся, кто как может. — Это замечательно.
Так по-соседски.
Он посмотрел на неё.
Не вскользь, как раньше.
А прямо в глаза.
С интересом. — А вы… планируете остаться?
Тамара от неожиданности замялась.
Не ожидала такой откровенности.
Но не растерялась. — Пока не знаю.
Но здесь мне… так спокойно.
Будто я себя нашла.
Виктор кивнул.
Пауза.
Затем, словно решившись: — Я вечерами бываю на озере в Машевке.
Если захочешь — приходи.
Просто посидеть.
Там хорошая тишина.
Тамара чуть улыбнулась. — Спасибо.
Возможно, приду. — Вечером она металась без дела.
То книгу возьмёт, то откладывает.
То гладит кота, то наливает чай и не пьёт.
Я понимала: её что-то тревожит.
Нужно — и страшно. — Баб, — вдруг спросила. — А когда ты впервые встретилась с дедом Петром, что почувствовала? — Что это он, — ответила я просто. — Даже не по глазам.
С ним рядом было так спокойно.
Тамара молчала.
Потом встала, накинула куртку. — Пойду.
На свежий воздух.
К озеру в Машевке.
Посижу. — Иди, девочка.
Вода мысли очищает.
Только не поздно возвращайся. — Она вернулась уже в темноте.
Тихо вошла, сапоги оставила у порога.
На лице не было ни румян, ни улыбки, но в ней что-то изменилось.
Как будто она не просто отдохнула — а заглянула вглубь себя и что-то там нашла.
Не ответ, нет.
Но семя, которое прорастёт, когда придёт время. — Как озеро в Машевке? — спросила я, не оборачиваясь.
В это время я месила тесто — на завтрашние пирожки.
Пальцы в муке, но сердце с ней рядом. — Тихо, — сказала она. — И звёзды отражаются… словно небо раздваивается.
Мы сидели вместе.
Почти не разговаривали.
Лишь смотрели.
И вдруг я поняла, что не боюсь молчать рядом с ним.
Раньше с мужчинами как было?
Тишина — знак, что что-то не так.
А здесь… тишина — и всё на своих местах.
Я промолчала.
Не стала торопиться с советом — не время.
Иногда молодая душа должна сама прокладывать путь, пусть даже босиком по росе, с занозами. — Он спросил, останусь ли я, — добавила она спустя минуту. — А ты как? — Я не ответила.
Потому что не знаю.
Потому что страшно. — Страшно — значит живо.
С мёртвым не страшно.
Оно всё равно рухнет.
А живое — дрожит, боится, как росток на ветру.
Но тянется.
Она села рядом, положила голову мне на плечо.
Как в детстве.
И всё внутри защемило. — Бабуль, а если я брошу всё в городе?
Работу, квартиру… друзей.
И останусь.
Что если это ошибка? — Ошибка — когда предаёшь себя.
А если идёшь туда, где тепло, где сердце замирает не от страха, а от света — это не ошибка.
Это путь.
Она молчала.
Только дыхание её выровнялось, словно у ребёнка, который наконец уснул после долгой бессонницы.
Я знала: завтра она проснётся другой.
И утром испекла ей пирог.
С яблоками.
Как в детстве.
Потому что, когда душа делает шаг — телу тоже нужна поддержка.
И лучше всяких слов — хрустящая корочка, сахар сверху, и чай с мятой, чтобы согреться изнутри.
Глава 5.
Осталась
Лето постепенно уступало место осени.
В воздухе стало больше золотистого света, и меньше грома.
Яблоки наливались, огурцы заканчивались, а трава — уже не звонкая, а покорная и уставшая.
Утро всё чаще встречало нас росой, которая щипала нос.
В доме было тепло: я топила печь, сушила травы и чаще молчала, чем говорила — слушала.
Тамара осталась.
Сказала не сразу.
Не словами.
А делом.
Просто однажды утром, не глядя мне в глаза, она вынула из сумки свои городские туфли на каблуках, вздохнула — и подняла их на чердак.
Потом достала простую косынку и повязала на голову.
Не ради показухи — от ветра.
Тогда я поняла: решение принято. — Бабуль, — сказала она вечером, разливая чай, — похоже, я у вас надолго. — А я и не сомневалась, — ответила я. — Земля своих не забывает. — Нашлась и работа — будто сама её ждала.
Марина Васильевна, учительница английского, сломала ногу — упала со стремянки, собирая вишню.
Так в школе освободилось место.
Тамара поначалу боялась — давно не работала с детьми, в Виннице больше по бумажным делам была.
Но всё получилось.
Первый день она пришла домой с румяными щеками и чуть охрипшим голосом: — Баб, у меня второй класс такие вопросы задаёт, словно я шпионка!
Один сказал, что английский — язык Гарри Поттера, а другой — что папа говорит на нём, но только когда ругается за рулём! — Главное — не бойся, — говорю. — Дети чувствуют, если ты искренна.
И тянутся.
Она кивнула, словно и вправду давно это знала.
Просто забыла. — Дни теперь текли иначе.
Плавно, но не скучно.
Утром — школа.
Днём — то на огороде, то в Турке за ягодами.
Вечерами — вязала.
Сначала шарф для себя, потом поняла, что ниток слишком много.
И связала Виктору.
Я всё замечала.
Как она прячет взгляд, когда он приходит за мёдом.
Как вздыхает, когда он возвращается с работы, в форме, с той своей походкой, будто ветер его подталкивает.
Он и сам не скрывал интереса — по Машевке уже говорили: «Наш участковый, кажется, решил жениться».
Он заходил по мелочам.
То у нас свет замкнул — пришёл посмотреть.
То курица забрела — помог загнать.
То за советом: где ягоды слаще?
Я молчала.
Только двери открывала. — Однажды, когда закат был такой розовый, что казалось — небо превратилось в варенье, Тамара пришла домой с охапкой рябины.
Щёки пылали, руки в ссадинах, глаза сияли от радости. — Шарф готов, — сказала. — Только… не знаю, как подарить.
Не хочу, чтобы это выглядело как признание.
И не хочу, чтобы не выглядело. — Подари, — говорю. — Просто так.
От чистого сердца.
Пусть сам решит, как принять.
И она отдала.
На следующий день.
У калитки.
Без слов. — А потом она написала письмо.
Мне.
Я обнаружила его на подоконнике рядом с чашкой с недопитым чаем.
Лист белый, ровный, словно отражение её почерка.
Письмо — короткое.
Без излишнего пафоса.
Простое, как сама Машевка. «Бабушка, я осталась.
Не потому, что сбежала из Винницы.
А потому, что приехала к себе.
Здесь я дышу.
Здесь не спешу.
Здесь впервые нет страха быть собой.
Я люблю твой хлеб.
Я люблю утренний туман.
Я люблю запах поленницы.
И, возможно, я люблю Виктора.
Но это — потом.
Трудный выбор между любовью и болью сжимает сердца.
Новые встречи способны изменить ход давно забытых дней.
Тайна прошлого крепко связывает их сердца.
Тайна ночных шагов размывает границы обыденного.
Как долго эта тишина будет звучать после прощания?
Выбор, сделанный в тишине, способен изменить всё.